Цвет фона: серебро розовый фуксия фиолетовый аква голубой оливковый зеленый известь желтый

Юрий Яковлевич ЯКОВЛЕВ

ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ НЕБО

Избранное
(выборочно)

Художник Б. Кыштымов

---

СОДЕРЖАНИЕ:

Ю. Яковлев. Немного о себе РАССКАЗЫ Где начинается небо Часовой Петров Где стояла батарея Забор с голубым глазом Салют Я иду за носорогом Семен-полосатый ПОВЕСТИ Был настоящим трубачом Станция Мальчики Тайна Фенимора

---

НЕМНОГО О СЕБЕ

        Каждый день моего детства был связан с мамой. Озабоченная и радостная, спокойная и печальная, она всегда была рядом. Она вела нас с сестрой через трудную жизнь, создавая на нашем пути теплое, незамерзающее течение. В последний раз я видел маму на запасных путях Московского вокзала, у воинского эшелона. Я был подстрижен под машинку, но форму еще не получил. Это было в ноябре 1940 года, за полгода до начала войны. Мне было тогда восемнадцать лет.
        Мама погибла во время блокады Ленинграда летом 1942 года. Я был далеко от Ленинграда. Моя младшая сестра осталась одна.
        Есть люди, которые удивительно скрупулезно помнят свою жизнь. Их память высвечивает в далеком детстве стройную цепь существенных и несущественных событий. Не берусь соперничать с ними. Мое детство хранится в моих рассказах. Оно звучит в них, как эхо. То громче, то слабее. Многие свои незабытые переживания я передал и продолжаю передавать героям своих рассказов.
        Очень хорошо помню запах свежего кумача. Стою на сцене вместе с другими ребятами и, запинаясь от волнения, произношу слова торжественного обещания: «Я — юный пионер Советского Союза...» Потом мне повязывают красный галстук, и я вдыхаю в себя неповторимый, радостный запах кумача. Тогда еще не было шелковых пионерских галстуков...
        Помню морозный декабрьский день, когда весь Ленинград вышел на улицы и замер в скорбном молчании. Самый любимый ленинградцами человек — Сергей Миронович Киров — погиб от руки врага... Еще помню приезд в Ленинград испанских детей — маленьких республиканцев. Мы встречали их в порту. Они спускались по трапу, держа у правого плеча сжатый кулак. И мы тоже сжимали кулаки и подносили их к плечу: «Рот фронт! Но пассаран!». Некоторых детей сносили с корабля на носилках: они были ранены.
        Так надвигалась война. Сквозь время и сквозь страны она грозно и неумолимо приближалась к нашей земле, к нашей жизни. Моя юность связана с войной, с армией. Шесть лет я был рядовым солдатом.
        Война была одна, но у каждого человека — своя военная дорога. Не все дороги прошли через всю войну... Многие обрывались задолго до Дня Победы. Я был зенитчиком, и наша шестая батарея стояла под Москвой, у деревни Фуники. Враг был еще далеко от Москвы, а мы уже вели бой. Каждый день были налеты вражеской авиации. Рвались бомбы. Свистели осколки. Мы были на местах. Мы вели огонь. Когда сам стреляешь, не так страшно. Наша батарея стояла перед противотанковым рвом, и наши пушки были без колес: у нас не было возможности отступать и не было мысли об отступлении. С каждым днем фронт приближался. В самый критический момент немцы были от нас в нескольких километрах. И между нами и гитлеровцами не было ни одного пехотинца. В эти дни я подал заявление в партию.
        Мы знали, что из-за леса вот-вот выползут немецкие танки. На брустверах наших орудийных двориков лежали ящики с бронебойными снарядами. Неожиданно через наши головы ударили «катюши». Началось наступление наших войск.
        И еще я писал стихи. Первое стихотворение я написал еще в школе. На смерть Пушкина.
        Война превратила мои детские упражнения в страсть. Я почувствовал, как велика сила поэзии, когда она вплотную соприкасается с жизнью.
        Писал стихи, когда удавалось и где удавалось. Чаще ночью, при свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы. Иногда пристраивался рядом с сапожником в его крохотной землянке. Всю войну был активным военкором газеты «Тревога». В газете часто печатались мои стихи, очерки и материалы о боевом опыте зенитчиков. Помню, как-то после войны в одной статье в «Правде» были приведены стихи неизвестного солдатского поэта:

Пройдут года, и вот однажды вечером Вдруг спросит дочка, перестав играть: «А верно, мама, ты была ефрейтором. И не боялась из ружья стрелять?» Ты дочку приласкаешь и пригреешь. Посадишь на колени и тогда Расскажешь ей про нашу батарею. Про всех про нас, про трудные года... Расскажешь ей, как мерзла на разведке. Как исправляла линию в метель. Покажешь ей со звездочкой беретку И старую, потертую шинель. А дочка тихой и серьезной станет. Потертую пилотку теребя. И вдруг пилотку на себя натянет. Чтоб быть хоть чуть похожей на тебя.

        Это были мои стихи. Они были напечатаны в нашей фронтовой «Тревоге». Война вывела меня на ближние подступы к литературе.
        Есть события, которые время делает более значимыми и зримыми, поворачивает новыми неожиданными гранями. Такова война для тех, кто пережил ее. Может быть, потому о войне я и начал писать через много лет после того дня, когда отгремел салют Победы.
        В Литературный институт имени Горького я пришел еще в солдатской шинели. Через несколько лет в «Знамени» появились циклы моих армейских стихов, тепло напутствуемых Николаем Семеновичем Тихоновым. Тогда же началось мое знакомство с Михаилом Аркадьевичем Светловым. Несколько лет он был моим добровольным наставником. Моим мастером в детской поэзии была Агния Львовна Барто. Она же выступала моим оппонентом, когда я защищал диплом в институте. Институт окончил в 1952 году, уже будучи автором нескольких книг, членом Союза писателей. Старая шинелька, которую я еще долго носил после армии, сносилась. Военная жизнь осталась позади. Началась новая жизнь.
        Моя первая книга называлась «Наш адрес». Она вышла в 1949 году в Детгизе — в издательстве, которое стало для меня родным домом и сыграло немалую роль в моей жизни. «Наш адрес» — была детской книгой:

Наш адрес необычный: Живем мы за рекой, У площади Черничной. В проезде Земляничном. На улице Грибной

        Моя вторая книга называлась «В нашем полку». В ней были собраны взрослые стихи — стихи об армии, о вчерашней войне. С первых своих шагов в литературе я писал для взрослых и для детей, о детстве и о войне — о том, что сам пережил и что знал. И с тех пор остаюсь верен этим горизонтам жизни.
        В детстве я не отличался трудолюбием. Трудолюбивым меня сделала поэзия, позднее — проза. Для меня литература была и остается не только работой, но и страстью, которая взяла верх над всем остальным.
        Как я жил? Сотрудничал в газетах и журналах и ездил по стране. Был на строительстве Волго-Донского канала и Сталинградской ГЭС, в колхозах Винницкой области и у нефтяников Баку, участвовал в учениях Прикарпатского военного округа и шел на торпедном катере по пути дерзкого десанта Цезаря Куникова; стоял ночную смену в цехах Уралмаша и пробирался плавнями Дуная с рыбаками, возвращался к руинам Брестской крепости и изучал жизнь учителей Рязанской области, встречал в море флотилию «Слава» и бывал на погранзаставах Белоруссии. И встречался с ребятами в школах, библиотеках, детских домах — во всех уголках страны. И всегда стремился не «собирать материал», а пожить жизнью своих героев.
        В 1960 году в «Огоньке» появился мой первый рассказ «Станция Мальчики». Это был переходный момент в моей творческой жизни. Я стал прозаиком.
        Нет, я не изменил поэзии. Поэтические образы перекочевали из стихов в рассказы, а ритмы стихов сменили ритмы прозы. Не мыслю себе рассказа без внутреннего ритма, без строгого построения, без поэтической атмосферы.
        Кто был тем стрелочником, который вдруг перевел в моей жизни стрелку с пути поэзии на путь прозы? Может быть, мой замечательный сосед «по лестнице» Рувим Исаевич Фраерман и его поразительная «Дикая собака динго»?.. Или просто пришло время: «Года к презренной прозе клонят...» Рассказы я пытался писать и раньше и даже выпустил две тоненькие книжки («Пост номер один» и «Созвездие паровозов»), но по собственному суровому счету все началось со «Станции Мальчики». Вслед за этим рассказом появился рассказ «Мальчик с коньками», ставший верным спутником многих моих книг.
        В жизни писателя всегда большую роль играет поддержка журнала, газеты, издательства. Сознание того, что кто-то ждет твои произведения, радуется твоим удачам, хочет помочь тебе встретиться с читателями, имеет большое значение. В моей новой «прозаической» судьбе такую роль сыграл «Огонек», а затем «Известия».
        Я всегда любил животных: собак, лошадей, коров. И кошек. И зверей, которые сидят в клетке, но которых так мучительно хочется погладить и почесать за ушком. В последнее время у меня появилось немало (но и немного!) рассказов, связанных с животными. А все началось с того, что в доме сперва появилась одна собака: Динго — Доня, Донюшка. Потом — тринадцать щенков. Потом из тринадцати с нами осталась Эгри — Люля, Люлечка. Эти две собаки как бы открыли мне путь ко всем зверям. Потом был Зной. А теперь рядом со мной огромный и прекрасный Гвидон. Я глубже и сильнее стал любить мир живых существ. В моей жизни собака — новый, с ее помощью открытый, горизонт жизни. Новая запевшая струна. Новые переживания, страдания и радости. Я убежден, что тот, кто любит собак или других животных, как правило, больше любит людей.
        Есть писатели, которые стесняются называться «детскими». Я — детский писатель и горжусь этим званием. Я люблю своих маленьких героев и своих маленьких читателей. Мне кажется, что между ними нет границ и я как бы одним рассказываю о других. В детях я всегда стараюсь разглядеть завтрашнего взрослого человека. Но и взрослый человек для меня начинается с детства. Я не очень-то люблю таких людей, которых невозможно представить себе детьми. Мне кажется, что в настоящем человеке до последних его дней сохраняется драгоценный запас детства. Самое чистое и самое самобытное в человеке связано с детством. А мудрость, ум, глубина чувств, верность долгу и многие другие замечательные качества взрослого человека никогда не вступают в противоречие с его неприкосновенным запасом детства.
        Я уверен, что так же думал и Лев Кассиль.
        Дом Льва Абрамовича Кассиля был для меня и для моих друзей-писателей своего рода университетом, а хозяин дома — нашим учителем, наставником, вдохновителем. У Кассиля мы учились не только писать, мы учились писательскому отношению к жизни. Некоторые считают, что писатель должен изучать жизнь. Это неверно. Не изучать, а жить. Жить, не отстраняясь от людских забот, тревог, трудностей. Быть не зрителем, а активным участником. Кассиль был для меня больше, чем учитель, и больше, чем друг...
        В 1972 году мне исполнилось пятьдесят лет. Меня наградили орденом Трудового Красного Знамени.
        Но жизнь писателя измеряется не годами, а книгами.
        И вот на моем столе лежит основательный томик в красном тесненом переплете «Золотой библиотеки» — «Багульник». Сюда вошло все лучшее, что я написал к этому времени. «Багульник» — не только итог моей работы, но и символ моего представления о людях, моих открытий: сухие, невидные прутики багульника могут неожиданно расцвести нежными цветами. Мои герои — мои бесценные прутики багульника!
        Всю жизнь я занимаюсь поиском героев. И они помогают мне своими удивительными судьбами.
        Старые артисты Мгебров и Чекан рассказали мне о своем сыне Коте — о маленьком ленинградском Гавроше и помогли мне воссоздать картину героического времени. Так появились повесть и фильм «Был настоящим трубачом».
        Аркадия Обранта я не застал в живых, но его воспитанники помогли мне воскресить удивительную военную историю, когда юные танцоры ленинградского Дворца пионеров из блокадного города приехали со своим учителем на фронт и дали там три тысячи концертов. Так родилась повесть «Балерина политотдела» и фильм «Мы смерти смотрели в лицо». Жизнь замечательной героини войны Клавдии Ильиничны Шаликовой легла в основу повести «Девушка из Бреста» и фильма — «Колыбельная для мужчин». Юные участники обороны Брестской крепости, ныне взрослые люди, помогли мне написать повесть и сценарий фильма «Дочь командира». Подвиг ленинградского школьника, комсорга класса. Гены Кегелиса воплотился в повесть «Трудная коррида»... Этот перечень можно продолжить.
        Когда была война, то казалось, что вспуганные взрывами птицы улетели на другую планету и никогда не вернутся. Но нет, не улетели птицы на другую планету, не увяла трава, не пересохли реки. И кроме тишины после выстрела, когда человек прислушивается к своей боли, есть ласковая тишина леса, когда слышишь свое сердце. Но почему голос зарянки напоминает мне сверлящий свист пули, а треснувшая сухая ветка настораживает, как поступь врага?
        Нет на свете ничего страшнее забвения. Забвение — ржавчина памяти, она разъедает самое дорогое.
        Я не могу не писать о войне, хотя от минувших грозных лет меня отделяет все больший и больший пласт времени. Я как бы остаюсь в строю. И когда на поверке звучит мое имя, отзываются мои военные книги: «Где стояла батарея», «Реликвия», «Позавчера была война», «Колыбельная для мужчин», «Жить нам суждено»...
        И все-таки самое интересное, самое важное время для писателя — сегодняшний день, со всеми его проблемами, тревогами и радостями. И появляются короткие повести о сегодняшних ребятах и юношах — о тревожном, трудном возрасте, когда решается участь будущего человека («Девочка, хочешь сниматься в кино?», «Травести», «Автопортрет», «Трудная коррида», «Дочь преферансиста», «Иван-виллис»...).
        Я много езжу по свету. Но результатом этих поездок пока явились лишь два рассказа: «Учитель истории» (Югославия) и «Воспоминания о корове» (Америка). Мне не очень-то пишется на чужой земле. Единственно, что по-настоящему чувствую в зарубежных поездках — острую любовь к Родине и мучительную тоску по ней.
        Большое место в моей жизни занимает работа в кинематографе. У меня за спиной несколько полнометражных художественных фильмов: «Пущик едет в Прагу», «Первая Бастилия», «Всадник над городом», «Мы с Вулканом», «Красавица». С большим увлечением я работаю на студии мультипликационных фильмов. «Белая шкурка», «Умка», «Бабушкин зонтик», мне думается, — самые удачные из мультфильмов, снятых по моим сценариям.
        Есть вещи, которые на первый взгляд не кажутся в одном ряду. Любовь к родной природе, к земле, ко всему живому, что пробивает себе путь к жизни, — эта любовь кажется очень далекой от войны, от подвигов, от смерти. Но добро должно быть сильным, мужественным, оно должно быть под надежной защитой — только тогда оно победит и восторжествует. Вот почему мои рассказы о войне, и рассказы о детях, и рассказы о четвероногих друзьях стоят в одном ряду, дополняют друг друга и служат одному делу.
        Когда я смотрю на большую могучую реку, меня всегда интересует робкий, едва заметный ручеек, который дает ей начало. И я пришел к простой истине, что любовь к Родине начинается с любви к матери. А человек начинается с его отношения к матери. И все лучшее, что в человеке, достается ему от матери.

Ю р и й  Я к о в л е в

Р А С С К А З Ы

• ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ НЕБО • ЧАСОВОЙ ПЕТРОВ • ГДЕ СТОЯЛА БАТАРЕЯ
• ЗАБОР С ГОЛУБЫМ ГЛАЗОМ • САЛЮТ • Я ИДУ ЗА НОСОРОГОМ
• «СЕМЕН-ПОЛОСАТЫЙ

ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ НЕБО

        Я встретил его после дождя на асфальте. Он шел прихрамывая, и на коленке у него была ссадина, запекшаяся, как сургучная печать. Плоские, стоптанные сандалии были похожи на черепах. В руке он держал веревку, к которой была привязана серая тряпка. Тряпка волочилась по мокрому асфальту, и невозможно было догадаться, для чего она предназначена.
        — Что это у тебя за тряпка? — спросил я, шагая рядом с мальчиком.
        — Это не тряпка, — отозвался низкий голос. — Это парашют.
        — Парашют?
        Теперь я разглядел, что серая тряпка была маленьким куполом, а веревка оказалась стропами, скрученными жгутом. Я спросил мальчика:
        — Почему ты тащишь его по мокроте?
        — Так... — пробурчал он и поднял глаза.
        Большие темные зрачки уставились на меня. Они излучали незамутненный блеск, какой после дождя появляется у листьев, у крыш, у дороги. Белков почти не было видно — одни зрачки. Они изучали меня.
        — Ты его с крыши сбрасывал? — И я кивнул на забрызганный грязью мокрый парашют.
        — Нет, из окна.
        — А груз какой был?
        — Груз? — Он с недоумением посмотрел на меня. — Я сам... прыгал.
        — Парашют-то мал для тебя.
        — А где я возьму большой? — Теперь он смотрел на меня насмешливо, как на несмышленыша. — За простыню всыплют по первое число. Мне и за наволочку всыпали...
        Я обратил внимание, что по краям купола болтаются завязки, мокрые и тонкие. Парашют и в самом деле был сделан из наволочки и когда-то был белым. Мальчик поймал мой критический взгляд.
        — Можно и с маленьким прыгать... если небо, — сказал он в защиту своего парашюта.
        — Если небо? — переспросил я.
        — Я ведь прыгал с первого этажа, там неба нет, — пояснил мальчик.
        — А на пятом этаже есть небо?
        — Я не прыгал с пятого этажа... пока.
        Я покосился на коленку с алой сургучной печатью и ощутил жутковатый холодок, который бывает, когда стоишь у края пропасти или у перил высокого моста. Я потер затылок рукой и тут же поймал на себе взгляд больших темных зрачков.
        — А ты никогда не прыгал с парашютом? — спросил он меня, как равного.
        — Нет, — как равный, ответил я и почувствовал что-то вроде стыда перед маленьким спутником. И, чтобы окончательно не пасть в его глазах, сказал: — В твои годы прыгал... с зонтиком.
        — Пробовал, — понимающе кивнул мальчик. — Зонтик наизнанку вывернулся.
        Я вспомнил, что мой прыжок с зонтиком закончился так же, и про себя обрадовался:
        — Вот-вот! Мне еще влетело за зонтик.
        — Так ведь за все влетает, — сказал мальчик и зашаркал сандалиями по асфальту.
        Некоторое время мы шли молча. Я ощущал превосходство маленького парашютиста и старался понять, откуда оно берется. Может быть, сила этого малыша в том, что он свободен от множества страхов, которые с годами приходят к взрослым людям? Вероятно, я шел слишком быстро, потому что услышал за спиной знакомый низкий голос:
        — Не беги.
        — Ноге больно?
        — Нет, сандалины спадают.
        Я оглянулся. Он стоял на асфальте и прижимал к себе мокрую плоскую сандалию. В руках у мальчика она еще больше напоминала панцирь черепахи.
        — Надень, — сказал я.
        — Лучше так, — отозвался мальчик и снял вторую.
        Из-за редких, выдохшихся туч выглянуло солнце. Оно крепко припекало, и над асфальтом появился теплый голубоватый пар. Наверное, очень приятно ходить босиком по теплому асфальту, от которого идет пар. Наволочный парашют по-прежнему тащился за моим маленьким спутником.
        — Что думаешь делать? — Я кивнул на парашют.
        — Еще прыгну... Только он не действует без неба.
        — А где начинается небо?
        Он ничего не ответил. Задрал голову и посмотрел ввысь. Небо было глубоким и синим. Оно струилось, и обрывки туч плыли быстро, как по течению. Мальчик проводил глазами тучи, и его взгляд скользнул по макушкам высоких сосен, по конькам крыш. Взгляд опускался все ниже, ниже и останавливался на маленьком парашюте.
        Мальчик наклонился и поднял с земли забрызганный грязью купол. Он скрутил его, и на асфальт потекли мутные струйки воды. Он выжимал парашют, как выжимают рубаху или трусы. Потом перебросил его через плечо. Этот жест означал, что не все потеряно, что парашют, сделанный из наволочки, может еще пригодиться.
        — Пока, — сказал он и быстро зашагал обратно.
        У него был такой решительный вид, что я забеспокоился, не заберется ли он на высокую крышу и не сиганет ли вниз, чтобы еще раз испытать парашют, который действует только в небе?
        — Постой! — крикнул я.
        Он нехотя остановился.
        — Ты куда?
        Он уловил в моем голосе тревогу, но продолжал держать себя независимо:
        — Некогда мне. Меня Игорек ждет.
        — А прыгать не будешь... с крыши?
        — Парашют мокрый.
        Он почувствовал, что я боюсь. Ему не пришло в голову, что я боюсь за него. Он решил, что я просто боюсь. Сам по себе. Зрачки насмешливо сузились и заблестели сильней.
        Я неожиданно почувствовал, где начинается небо. Не на гребне крыши и не в синих струях, по которым плывут облака. Оно берет начало совсем близко от земли — на первом этаже или на уровне плеча. Начинается в бесстрашном сердце и простирается до тучи или до звезд, смотря куда его поднимет сердце.
        — Игорек ждет. Я пойду. Ладно?
        Он нетерпеливо почесывал коленку и прижимал локтем сандалины.
        Я кивнул головой. Он быстро зашагал по пятнистому, просыхающему асфальту, над которым дрожал голубоватый пар. Я молча пошел следом за ним, чтобы лучше запомнить, где начинается небо.

ЧАСОВОЙ ПЕТРОВ

        Эта ночь началась неудачно. Задул сильный северный ветер. Он леденил лицо и проникал в каждую щелочку караульного тулупа. Тулуп бесцветный и потертый, как бубен. Ветер пробил его и добрался до самых лопаток. Петров ежился, сопел, сердито отворачивался от ветра. И тут заныла старая рана. Она ныла где-то в глубине, глухо и невнятно. Ее разбудил тот же неотступный ночной ветер. Собственно, раны давно уже не было и осколок удалили из бедра в медсанбате, когда кончился бой, остались только светлый неровный рубец и боль, оживавшая в ненастную погоду.
        Петрову захотелось растереть ноющее бедро, но рука налилась тяжестью, и ее трудно было сдвинуть с места. «Поноет и сама перестанет», — подумал Петров и повернулся плечом к ветру. Им овладела тяжелая, глухая усталость. Раньше он вроде не замечал ее, а сегодня ночью почувствовал, что устал от бессонницы, от холода, от тягучего хода времени.
        Петров сидел на ящике у закрытых дверей магазина. Он ночной сторож. Каждый вечер приходит сюда и сидит до утра, натянув поглубже солдатскую ушанку со следом от звездочки. Соседние магазины охраняют старухи. Неподвижные, закутанные, зимой и летом в больших подшитых валенках. Петрову немного обидно, что такое важное дело, как пост, доверяют старухам. Они наверняка спят. А он, Петров, всегда бодрствует.
        Один только раз за всю жизнь он уснул на посту... Это случилось в начале войны. Он стоял в стороне от огневой позиции, у артпогребка. Людей не хватало, и пост был двухсменный и круглосуточный. Петров прямо-таки изголодался по сну. А вокруг была непроглядная мгла, и было одинаково не видно — что с открытыми глазами, что с закрытыми. Он нашел какой-то закуток, и ему стало тепло. Это тепло подвело его. Предало. Он закрыл глаза и помимо своей воли забылся в сладком, липком сне. Он спал всего несколько минут. Но ему показалось, что этот сон длился очень долго и что вся батарея уже знает: Петров уснул на посту. Теперь его наверняка отдадут под трибунал. Он представил себе, как у него отбирают карабин, кинжальный штык с ножнами, медные карандашики запалов. Снимают ремень и ведут через огневую позицию. И он не может поднять глаза на товарищей... Он стоял перед артпогребком и ждал, когда за ним придут. Он не искал оправдания, а судил себя сам. Жестоко. По всей строгости. Как чужой.
        Его никто не отдал под трибунал. Никто не знал, что Петров спал на посту. Пришла смена. Заспанный сержант привел его в землянку и, кивнув на топчан, сказал:
        — Спи. Через два часа снова вкалывать.
        Петров, как на незнакомого, посмотрел на сержанта и лег на солому.
        Сегодня, кряхтя и поеживаясь, не в силах растереть ноющую рану, он думал о своей позорной ночи. Ему и сейчас было стыдно. Он все еще продолжал находиться под судом и следствием у самого себя.
        Петров всю жизнь стоял на посту. Всюду, где командованию нужно было учредить пост. Стоял молоденьким красноармейцем на срочной службе и пожилым приписником на трех войнах. Он охранял людей, технику, снаряды. А теперь стережет бочки с сельдью, мешки с крупой. И нет у него никакого оружия. Только в сухом шершавом кулаке зажат жестяной свисток с горошиной.
        Он снова задумался и увидел себя зеленым бойцом, молодым, необученным. Тогда его в первый раз в жизни поставили на пост. Помкомвзвода с тремя треугольниками в петлицах подвел его к длинному пустому складу для боеприпасов и, как по написанному, проговорил:
        — Пост номер три. На охране и обороне находятся: склад, два огнетушителя и противопожарный инвентарь. Повтори.
        И молодой Петров сбивчивым от волнения голосом стал повторять:
        — «Пост номер три. На охране и обороне...»
        Ему казалось, что вместе с помкомвзвода он совершает что-то необыкновенно важное и таинственное, от чего зависит безопасность страны.
        — «...склад, два огнетушителя, противопожарный инвентарь...»
        Он повторил все, боясь пропустить хотя бы слово.
        — Склад опечатан, — предупредил его командир. — Будешь сдавать пост — чтоб печать была на месте.
        Стыдно признаться, но, когда Петров остался один, ему стало страшно. Ночь обступила его со всех сторон, и ему казалось, что кто-то подстерегает его, крадется, хочет сорвать печать или похитить огнетушитель. Выставив вперед винтовку с примкнутым штыком, Петров шел к огнетушителям, в темноте пересчитывал их и бегом возвращался к дверям склада, чтобы никто не успел сорвать печать...
        Что ты будешь делать с этим старым тулупом! Шерсть внутри свалялась и запросто пропускает ветер. Надо будет поговорить с завмагом, может, выпишет новый тулуп.
        Петров сплюнул от досады и попытался встать, чтобы немного размяться. Но у него не вышло. Ноги не послушались. Тогда он выставил вперед нижнюю губу и стал дышать на окоченевший нос. Дыхание было пропитано махорочной горечью, но тепла в нем было мало. Его боевые товарищи, бабки-сторожихи, убрали голову в плечи и были похожи на черепах. Небось спят, старые черепахи, в овчинных панцирях. А может быть, бодрствуют. Просто клюют носом. Петров насмехался над ними, но в глубине души уважал их за то, что они, старухи, несут солдатскую службу не в пример многим молодым. Он откашлялся и снова стал обходить свои далекие посты. Он вспомнил, как задолго до войны стоял на посту у знамени в артиллерийских лагерях. Стоять полагалось по стойке «смирно», ни одного движения. А его ели комары. Они были какие-то особенно кусачие и злые. И нельзя было протянуть руку, чтобы размазать их по щеке.
        А еще был случай в темную дождливую ночь. Петров услышал, как к его посту кто-то приближается.
        — Стой! Кто идет?!
        Никто не отозвался, а шаги зазвучали отчетливей.
        — Стой! Кто идет?!
        Ни ответа, ни привета. Петров для острастки лязгнул затвором и звонко крикнул:
        — Стой! Стрелять буду!
        А шаги звучали. И он выстрелил. В воздух. И тогда послышался удаляющийся конский топот. Это колхозная лошадь зашла в расположение части.
        Когда Петров вспоминает эту историю, то всегда улыбается и ехидно подергивает щекой. Сейчас щека так замлела, что не смогла пошевелиться. И реагировала на эту смешную историю полной неподвижностью.
        Тот Петров, молодой, необученный, был так далеко от этого, сидящего на ящике у магазина, что представлялся ему самому другим человеком. Сторож относился к нему снисходительно, прощал легкомыслие и огрехи. Он испытывал к молодому Петрову чувства, похожие на отцовские.
        До чего сегодня трудная ночь! Поскорей бы она миновала! Который час? У Петрова никогда в жизни не было часов. Но за долгие годы своей караульной службы он научился безошибочно определять ход времени. Словно внутри у него появились часы с вечным заводом. Сегодня с этими часами творилось что-то неладное. Разладились. И старик как бы заблудился в ночи, сбился со счета. А ветер все дул и дул.
        Старый тулуп стал так сильно давить на плечи, словно кто-то цепкий и тяжелый навалился на Петрова сзади, сжал его так, что перехватило дух, и стал гнуть, гнуть. И нет у старого часового сил, чтобы сбросить с себя эту страшную тяжесть. Он обмяк. Плечи опустились. Руки повисли. Веки стали медленно наползать на глаза. Петров почувствовал, что засыпает. Неужели сон подловил его, как тогда, в ненастную ночь, у артпогребка? Ну нет! Теперь Петров не тот: не сдастся предательскому сну. Главное — не дать закрыться глазам. Ни на мгновение.
        Он сидел неподвижно, мучительно удерживая тяжелые веки. Эти веки весили сейчас много пудов, и от напряжения у старика даже появилась одышка. Он уже ничего не вспоминал, ни о чем не думал. Он забыл о старой занывшей ране и не чувствовал холода. Из последних сил боролся он с предательским сном, и глаза его слабо сверлили темноту.
        Утром его застали неподвижно сидящим на ящике. Решили, что старик уснул. Но когда легонько потрясли его за плечо, голова в солдатской ушанке упала набок. Петров был мертв. Он отстоял свою последнюю смену и умер великой смертью солдата.

ГДЕ СТОЯЛА БАТАРЕЯ

        Сперва я не понял, что заставило меня остановиться перед зданием школы и внимательно посмотреть по сторонам. Вокруг стояли новые, необжитые дома. Подошвы пешеходов не успели обшаркать асфальт, и он был свежим и пористым, как чернозем. Хотя школа стояла в новорожденном районе Москвы и я попал сюда впервые, но по каким-то неуловимым признакам мне показалось, что я давно знаю это место.
        Я остановил бегущего парня, который чуть не сбил меня с ног, и спросил:
        — Что здесь было раньше?
        — Пустырь, — нехотя ответил он, собираясь бежать.
        — А до пустыря?
        — Барак.
        — А до барака?
        Он на мгновение задумался, метнул в меня недовольный взгляд и выпалил:
        — Ничего не было!
        Парень заторопился дальше, а я остался перед зданием школы. Память напряженно работала, будто решала сложную задачу со многими неизвестными. И тут мой взгляд задержался на группе старых тополей. Они стояли в конце улицы, метрах в двухстах от школы. Могучие стволы с темной ребристой корой клонились к земле, а от клейкой зелени долетал острый горьковатый аромат. Эти тополя заставили меня вздрогнуть. Возле них рухнул сбитый самолет. Один тополь обгорел. Мы его спилили. На дрова. Я вспомнил. Здесь была шестая батарея.
        Я сразу представил себе огневую позицию. Четыре круглых орудийных окопа, расположенных трапецией. Невысокие насыпи брустверов. И длинные зеленые стволы зенитных орудий, которые то поднимались над землей, то уходили под землю. Я представил себе низкие дымы землянок. Холодную тяжесть снарядов. Удары в медную гильзу перед боем...
        В школе зазвенел звонок. Его дребезжащий звук вырвался наружу, и сразу послышался топот бегущих ног. Так мы бежали по тревоге к орудиям.
        Здесь тогда не было ни школы, ни домов, ни асфальтов. Было поле. Вдалеке лес. А большие старые тополя — они и тогда были старыми — стояли на краю деревни. Еще за нашей спиной протянулся глубокий противотанковый ров. Батарея стояла впереди. Наши орудия были без колес: лафетов на колесах не хватало, а в расчеты командования не входило какое-либо передвижение орудий противовоздушной обороны. Но мы двигались. Мы с неимоверной быстротой приближались к фронту. Вернее, фронт приближался к нам. Каждый вечер в одно и то же время прилетали «юнкерсы», и начинался бой. От выстрелов большие тяжелые пушки вздрагивали всем телом, как живые, а длинные стволы откатывались с поразительной легкостью. Иногда вблизи батареи падали бомбы, иногда с неба устремлялись раскаленные нити трассирующих пуль. Фашисты огрызались.
        Я медленно обошел здание школы. Деревни не было и в помине. А лес, может быть, и был, но его скрыли новые дома. Я узнавал самую землю, на которой была огневая позиция шестой батареи. Землю и небо — голубое, в редких волнообразных облаках. Небо было таким же, только рядом с облаками часто чернели клубки разрывов.
        В ноябре сорок первого года фронт вплотную подошел к нашей батарее. Настал момент, когда между нами и фашистами не осталось ни одной роты, ни одного нашего бойца. Теперь немцы летали без всякого расписания — днем и ночью. В перерывах между налетами мы настороженно присматривались к лесу. Оттуда в любую минуту могли выползти немецкие танки. Что может сделать одинокая зенитная батарея против лавины танков? Но у нас на брустверах лежали ящики с бронебойными снарядами. И за нами была Москва.
        Мы были очень молодыми. Мы привыкли к мысли, что кто-то старший позаботится о нас, выручит в трудную минуту, не даст погибнуть в неравном бою нам и нашим орудиям. И мы не ошиблись в своей юношеской вере. Однажды на исходе холодного дня над нами пролетели странные огненные снаряды.
        Впереди раздался нарастающий грохот. Вспыхнуло небо. Это у старых тополей ударили «катюши». Они били через наши головы по немцам...
        Я ходил по школьному двору и все пытался отыскать место, где стояло мое орудие. Теперь ни асфальт, ни клумбы, ни само здание школы не могли мне помешать отыскать окоп моего орудия. Я ориентировался по старым тополям и чувствовал себя уверенно. Окоп оказался под крыльцом школы.
        Я стал медленно подниматься по ступеням, а навстречу мне бежали ребята. Они спешили поскорее очутиться на улице и не обращали на меня никакого внимания. Они не знали про шестую батарею и про окоп моего орудия. Я поднялся на крыльцо и увидел себя молоденьким красноармейцем в короткой шинели с полевыми петлицами, в серой шапке из «рыбьего меха», со звездочкой над переносицей.
        А дети не замечали красноармейца. Они бежали на улицу. Они не знали, что бегут по брустверу орудийного окопа.
        Я вспомнил, как после победы увозили орудия. Они трудно поддавались, словно за годы войны пустили корни, вросли в землю. Круглые орудийные окопы долго стояли пустыми. Они были похожи на гнезда, из которых улетели птицы. А я еще долгое время по-своему ориентировался в Москве. Когда мне называли адрес, в уме прикидывал: «Это возле первой батареи», «это где-то в районе седьмой». Постепенно окопы, похожие на гнезда, стали исчезать. Их сровняли с землей.
        Потом огневые позиции превратились в строительные площадки. Вместо стволов зениток над ними поднялись стрелы кранов. Снова стали рыть. На этот раз котлованы. Но старая карта боевого порядка полка долго оставалась в моей памяти. И часто, проезжая мимо какой-нибудь бывшей батареи, я думал: «Пушек не видно, потому что появились высокие дома, но если обойти дома...»
        Теперь, стоя на крыльце школы, построенной на огневой позиции шестой батареи, я испытывал чувство неловкости оттого, что не сразу признал свое старое поле боя. Мне захотелось, чтобы отныне все знали: здесь стояла шестая батарея. Я поймал за руку пробегавшего мальчишку и спросил его:
        — Ты знаешь, что здесь было раньше?
        Он удивленно выкатил на меня глаза и сказал:
        — Школа.
        — Да нет! — почти крикнул я. — Здесь была шестая батарея. Сто второго...
        Он не понял меня и спросил:
        — Шестая «А» или шестая «Б»?
        Я растерянно посмотрел на мальчика, и он, видимо желая помочь мне, сказал:
        — Может быть, вы ищите сто вторую школу?
        Мне захотелось сказать мальчику: «Я ищу не сто вторую школу, а сто второй зенитно-артиллерийский полк». Но я промолчал. Я промолчал, и мне стало стыдно своего молчания. Я сильнее сжал руку мальчика и сказал:
        — Здесь стояла моя батарея. Мы били по фашистским самолетам, которые летели к Москве.
        — Здесь? — Мальчик удивленно посмотрел на крыльцо и потрогал рукой перила.
        — Да, да, здесь. — Я почувствовал, что он не верит мне.
        Не может поверить, потому что в его представлении на этом месте всегда стояла школа. И никакой шестой батареи...
        Я разжал руку. Мальчик убежал.
        И я понял, что не смогу успокоиться, пока не сумею убедить этого мальчика и всех его товарищей, что здесь в годы войны стояла шестая батарея. И потому теперь стоит школа.

ЗАБОР С ГОЛУБЫМ ГЛАЗОМ

        Я шел вдоль бесконечного голубого забора и постукивал палкой по теснинам. Теснины были сухие, некрашеные и серебрились на солнце, а от ударов звучали на разные лады, как клавиши ксилофона.
        Неожиданно откуда-то раздался голос:
        — Тише ты!
        Голос остановил меня. Я огляделся. Никого вокруг не было. Я снова ударил по забору. И забор недовольно крикнул:
        — Тебе же сказали!
        Вот тебе и говорящий забор. Я стал внимательно рассматривать его и в одной из тесин обнаружил дыру от выпавшего сучка. Из этой дыры на меня смотрел большой внимательный глаз.
        Оказывается, забор не только разговаривал, но и смотрел.
        — Ты кто такой? — спросил я.
        Глаз моргнул, словно огонек погас и зажегся снова.
        — Гоша, — ответил он.
        Я приблизился к глазу и стал его рассматривать. В самом центре его горела черная точка — зрачок. Она была окружена голубовато-черным райком, а дальше шла ясная, без единого пятнышка голубизна. Казалось, это было маленькое голубое небо с маленьким черным солнцем, но это черное солнце излучало свет, ровный, спокойный. А вокруг черного солнышка была солнечная корона, состоящая из маленьких кристалликов.
        — Что ты смотришь на меня? — спросил глаз. — То палкой бил, то смотришь.
        Он моргнул, и черное солнышко уменьшилось, словно глаз прицеливался.
        — Никогда не видел заборов с глазами, — пробормотал я.
        — Покажи свою собаку, — попросил глаз — Гоша.
        — Смотри на здоровье, — ответил я, и тут только смекнул, что собака ниже глаза, и я отошел с ней подальше от забора, чтобы глаз мог рассмотреть ее.
        — Ты старый, и у тебя мало волос, — сказал глаз. Он, оказывается, рассматривал меня. — А я думал, что ты мальчишка... раз бьешь палкой по забору.
        Голос у Гоши был густой, низкий, при этом мальчик слегка шепелявил, вероятно, у него не хватало зубов.
        Я спросил:
        — Зубы-то у тебя есть?
        — Есть, — ответил он. — Есть зубы. Только впереди двух нет.
        — А ты откуда взялся? — спросил я.
        — Я в детском саду, — объяснил глаз. — Нас вывезли.
        Глаз моргнул. Забор был большой и плотный. Он был безжизненный, но глаз оживлял его. Маленького голубого глаза хватало на такой большой забор.
        — Больше не буду бить по забору палкой, — сказал я.
        — Жаль, что ты старый, — отозвался глаз. — Со старым неинтересно играть. Ты давно уже старый?
        Я пожал плечами.
        — У нас тетя Дуся тоже старая. Ей двадцать лет.
        Я усмехнулся.
        — Тебе тоже двадцать? — спросил глаз.
        — Побольше.
        — Ты что — очень старый? — решил глаз.
        — Суди сам.
        — Зато у тебя собака, — утешил меня Гоша. — Как ее зовут?
        — Зной.
        — Зной! — позвал глаз.
        Зной подошел к забору, встал на задние лапы, а передними уперся в тесину. При этом забор скрипнул. Зной стал дышать в глаз.
        — Ты не бойся, — сказал я.
        — Я не боюсь.
        Вот, оказывается, какой бесстрашный глаз у забора.
        — Я когда подрасту, перелезу через забор, — сказал глаз.
        — А я думал — ты сам забор. Забор с голубым глазом. Он, видимо, не понял моей шутки, потому что сказал:
        — У заборов не бывает глаз.
        — А у этого забора есть.
        — Это мой глаз... Я сейчас уйду.
        — Подожди!
        Глаз промолчал. Он внимательно смотрел на меня из своей необычной деревянной глазницы. И я чувствовал неловкость под пристальным взглядом голубого глаза.
        Он вдруг сказал:
        — Отойди в сторону, а то поезд не виден.
        Тут только я уловил дробный звук приближающегося поезда. Я сделал шаг в сторону. Поезд приближался. Он пропел каким-то грустным буйволиным голосом. И сразу замелькали стеклянные квадраты окон. Они мчались мимо забора. И вероятно, в каждом из них отражался голубой глаз.
        Когда поезд промчался и его гул замер за последним вагоном, глаз позвал меня:
        — Ты не ушел?
        — Стою.
        — Стой, стой. Только я тебя не вижу. Покажись.
        Я показался.
        — Тут всегда пасется коза, — сказал мне мальчик. — А сегодня вместо козы — ты.
        — Где же коза?
        — У нее козлята. Она скоро придет с козлятами... А под белым камнем черви для рыбы.
        Действительно, на земле лежал пригретый на солнце белый камень. Я слегка сдвинул его носком ботинка. Все было правильно: под камнем были дождевые черви.
        — А за поездом, — продолжал свой рассказ голубой глаз забора, — лес. Там ночью спит солнце.
        Я удивленно посмотрел на глаз и почувствовал, что от него исходит какое-то трепетное свечение. Глаз освещал мир, и в его свете все вокруг теряло обыденность и становилось прекрасным, начинало жить жизнью, которую наши глаза давно уже не замечали. И я подумал, что в маленькую дырку в заборе этот глаз может увидеть больше, чем мы, взрослые, для которых не существует заборов.
        — Что ты молчишь? — прервал он мое раздумье.
        — Думаю.
        Глаз заморгал. Он не понял слова «думаю». Вероятно, это слово пока что заменяло ему другое слово: «живу».
        — Мой папа живет там, где солнце спит всю зиму, — неожиданно сказал он мне. — Он скоро приедет, и мы пойдем с ним смотреть козлят... козы.
        — Тебе не скучно? — спросил я.
        — Меня скоро спать позовут, — ответил он.
        Видимо, слово «скучно» напоминало ему слово «спать».
        — Я пойду.
        — Подожди.
        Не отпускал меня голубой глаз забора.
        — Подожди, я расскажу тебе про красную шапочку и серого волка.
        — Давай!
        — Волк съел бабушку... А если бы он съел меня, я бы у него в животе проделал дырочку и все видел бы.
        — Это ты здорово придумал!
        — Только волка нет... Но мы с папой найдем волка. Он нас обоих съест. Вот будет весело!
        И глаз засмеялся.
        — Ты приходи, может быть, он и тебя съест. И мы будем вместе смотреть в дырочку... Ты не собираешь косточки от компота?
        Я покачал головой. И тут где-то вдалеке послышался женский голос:
        — Гоша!.. Гоша Савельев!
        Глаз исчез. И сразу забор стал серым, глухим и слепым. Обыкновенным, неодушевленным забором. Без глаз, без голоса. Без мыслей. Только на этом месте осталась дырка, а над ней волокно древесины, изогнутое бровью. А чуть пониже — капля смолы. Засохшая, ставшая серебряной слезой.
        Я подошел ближе, нагнулся и заглянул в дырочку в надежде увидеть хозяина голубого глаза. Но никого не увидел. Передо мной был скучный двор, дом с ровными рядами окон. На земле валялась сломанная лопатка. Подальше, на веревке, сушилось белье: маленькие штанишки и рубашки. Ничего интересного не увидел мой глаз, превратившись в глаз забора. Видимо, забору живется куда интереснее, когда ему на время дарит свой глаз маленький Гоша, у которого не хватает двух передних зубов и который вместо слова «думаю» еще употребляет слово «живу».

САЛЮТ

        Прохладным майским вечером отец и сын ждали салюта. Сын вскарабкался на подоконник, а отец стоял за его спиной и на всякий случай держал мальчика за лямку штанишек.
        — Скоро? — нетерпеливо спрашивал мальчик и сильнее прижимался носом к стеклу.
        — Скоро, скоро, — отвечал отец и посматривал то на часы, то на небо.
        — Давай откроем окно, — предложил сын.
        — Зачем?
        — Чтобы лучше было слышно.
        — И так услышим.
        Отец присел на край подоконника. Неожиданно мальчик повернулся к нему и спросил:
        — А у дедушки была борода?
        — Нет. Он был молодым.
        — Разве дедушки бывают молодыми?
        — Бывают... стало быть.
        — А усы?
        — Что усы?
        — Усы у него были?
        — Кажется, были.
        — И винтовка была, — произнес мальчик.
        Отец удивленно посмотрел на сына и спросил:
        — Кто это тебе сказал... про винтовку?
        — Знаю. А патроны он тебе дарил?
        — У него не было патронов, когда он уходил на войну.
        — Были. Надо было попросить. Ты не просил?
        Отец ответил не сразу. То ли он подыскивал слова, то ли подумал, почему и в самом деле не просил патронов. Он сказал:
        — Я плохо помню. Когда дедушка уходил, я был таким, как ты.
        Мальчик пропустил его объяснение мимо ушей. И снова спросил:
        — А где дедушка?
        — Он не вернулся с войны.
        — Почему не вернулся?.. Ты напиши ему, пусть возвращается.
        — Туда не ходит почта.
        — А почтальоны... с толстой сумкой на ремне?
        — Не ходят.
        — Может быть, съездим за ним? В воскресенье?
        — Туда не ходят поезда.
        — Поедем на автобусе, а там пешком. Войну посмотрим.
        — Войны давно нет.
        — Когда дедушка вернется?
        — Никогда.
        — Никогда — это долго?
        — Долго.
        — Подождем. Правда?
        — Понимаешь, какое дело, — дедушка погиб.
        — Как погиб?
        — Фашист выстрелил в него, и он упал. Пуля попала в сердце. Вот сюда.
        Отец показал, куда попала пуля, и мальчик долго рассматривал верхний карман пиджака, где отец держал палец. Потом он спросил:
        — Давно?
        — Ну да. Очень давно.
        — Может быть, уже зажило, раз давно?
        — Он уже умер.
        Отец долго не решался произнести это слово, но оно не произвело на мальчика никакого впечатления. И отец удивленно смотрел на сына, словно дожидался, когда наконец слово «умер» дойдет до его сознания. Но мальчик как ни в чем не бывало барабанил пальцами по стеклу. Потом сказал:
        — Все вернулись, и дедушка вернется... попозже. Правда?
        — Ничего ты не понимаешь.
        — Понимаю, понимаю... Он без бороды, но патроны у него были.
        — Сейчас салют начнется. Смотри.
        Вдалеке громыхнули орудия, и тяжелый раскат донесся не до слуха, а ударил прямо в грудь. И сразу по темному небу с треском покатились разноцветные шаровые молнии. И в их коротком сиянии стремительно пронеслись призрачные стаи вспуганных голубей.
        — Кто это стреляет? — спросил мальчик.
        — Солдаты.
        — Которые вернулись?
        — Разные.
        — А почему звенят стекла?
        — Это бьют пушки.
        — С войны?
        — Из пригорода.
        — Нет, они бьют с войны, — стоял на своем мальчик. — Я точно знаю. И та белая ракета тоже с войны. Ты был на войне?
        — Нет, — ответил отец. — Я же был маленьким, как ты.
        — Вот ты и не знаешь, что пушки бьют с войны. Закрой глаза, лучше будет слышно. Бум! Бум! Это дедушка бьет с войны.
        — Пусть будет по-твоему, — тихо сказал отец.
        Но мальчик не слушал его слов.
        — Дедушка потому и не вернулся, чтобы бить из пушки, когда салют. Правда?
        — Правда.
        В комнате было темно. И только огни ракет на несколько мгновений освещали отца и сына то зеленым, то красным, то желтым светом. Над городом гремел салют. Но отец не следил за восходом ракет. Он смотрел на маленькую фигурку, прижавшуюся к стеклу, на сплющенный нос и на широко раскрытые глаза. И отцу казалось, что глаза сына видят то, что он, взрослый человек, никогда не сможет увидеть: они видят войну, видят распаленные лица солдат и дедушку, который не вернулся с войны, чтобы бить из пушек, когда салют.

Я ИДУ ЗА НОСОРОГОМ

        После лета очень трудно привыкнуть к своему месту за партой. Оно такое тесное и неудобное, что чувствуешь себя как в ботинке, который жмет. И к тому же невозможно дождаться звонка. Может быть, он за лето испортился и звенит так тихо, что его не слышно, и теперь уроку не будет конца?
        «Сложение — вычитание, деление — умножение». Эти слова никак не укладываются в голове, как будто они из другого языка.
        Когда становится совсем скучно, можно повернуть голову к окну и как бы очутиться на улице. Тогда вместо зеленой классной доски увидишь мокрые крыши, трубы, антенны, похожие на букву «Т». Если сложить эти уличные большие буквы, то получится длинное слово из одних «Т»: те-те-те-те-те...
        Сейчас на улице идет косой дождь. По стеклу ползут кривые ручейки и можно загадывать, какой из них потечет влево, а какой свернет направо.
        — Алексей Бочаров, куда ты смотришь?
        — А?!
        Он вздрагивает, как разбуженный среди ночи, резко поворачивает голову и с дождливой улицы попадает в сухой класс. Он не моргая смотрит на Валентину Васильевну, сколько хватит сил. За первые числа сентября он успел получить множество замечаний. Будь они круглыми, как камушки, у него раздулись бы карманы от замечаний. Сейчас его опять будут ругать...
        Но Валентина Васильевна неожиданно спросила:
        — Алексей Бочаров, расскажи мне про носорога.
        Он медленно встал, подтянул штаны и задумался. Что можно рассказать о звере, которого не проходили в школе и с которым никогда не встречался? И он выпалил:
        — У носорога вместо носа рог!
        Он был уверен, что ответил правильно. Но Валентина Васильевна покачала головой.
        — Нет, — сказала она, — у носорога есть и нос и рог. А иногда у него даже два рога. Носорог огромный, сильный зверь, но он может испугаться собаки...
        — Собаки? — переспросил Алексей Бочаров.
        — Ну да, собаки. Зато носорог может броситься на танк.
        — На танк?
        Он вытянул губы, словно собирался сыграть на дудочке, и сразу представил себе тяжелый танк с длинной пушкой впереди. На броне намалеван черный крест, потому что танк фашистский. Танк гремит гусеницами и ползет прямо на него. Но тут из зарослей выбегает носорог. Он наскакивает на танк, ударяет его крепким рогом в бок, и огромная грохочущая машина переворачивается вверх тормашками.
        Носорог сразу становится приятен Алексею Бочарову. Зачем только он боится собак, раз ему не страшен танк?
        — Но самые страшные враги носорога, — говорит Валентина Васильевна, — москиты.
        — Это такие комары?
        — Вроде этого, — отвечает учительница и продолжает свой рассказ. — Целые тучи москитов налетают на носорога. Они жалят его со всех сторон. И чтобы спастись от них, зверь бежит к реке и зарывается в прохладную тину.
        — Это хорошо, что есть прохладная тина, — с облегчением говорит Алексей Бочаров.
        Но Валентина Васильевна качает головой:
        — В тине носорога подстерегают пиявки. Сотни пиявок впиваются в его тело...
        — Как же быть?
        Валентина Васильевна молчит. Она тоже не знает, как быть, и пристально смотрит на мальчика. И тут он замечает, что она начинает улыбаться. Незаметно, уголками глаз.
        — Как же быть? — Он торопит учительницу, потому что ему не терпится узнать, как спасти носорога от пиявок.
        — У него есть защитник, верный друг, — доверительно говорит Валентина Васильевна.
        — Слон?
        — Нет, не слон.
        — Тигр?
        — Нет, не тигр.
        Кто же друг носорога, который может одним махом раздавить всех пиявок? Мальчик смотрит в окно, но уже не видит кривых ручейков и не читает длинное слово, состоящее из одних только «Т». Он думает о друге носорога.
        — Его зовут бюфаг, — говорит Валентина Васильевна.
        Алексею Бочарову хочется стукнуть крышкой парты и крикнуть: «Да здравствует бюфаг!» Но он никак не сообразит, что это за зверь. Может быть, он похож на крокодила? А Валентина Васильевна молчит и ничего не говорит о друге — бюфаге. Лишь бы не зазвенел звонок, а то она не успеет...
        — Бюфаг не только спасает носорога от москитов и пиявок, но и предупреждает его об опасности, — говорит Валентина Васильевна и берет в руки мел. — И вот два носорога вышли из зарослей. — Валентина Васильевна написала на доске цифру «2». — В это время бюфаг подал сигнал тревоги: идут бегемоты! В зарослях скрывалось еще пять носорогов, — она написала «5», — а еще три носорога лежали в речном иле. — На доске появилась белая тройка. — Услышав сигнал тревоги, все стадо собралось вместе.
        Что же было дальше? Но вместо того чтобы рассказывать, Валентина Васильевна спросила:
        — Сколько носорогов было в стаде? И на чьей стороне оказалось превосходство, если бегемотов было восемь?
        Ни минуты не раздумывая, Алексей Бочаров окунул перо в чернила и стал записывать историю, которая произошла с носорогами. Надо было скорее собрать все стадо и пересчитать его. Два носорога вышли из зарослей... Если прибавить к ним пятерых, которые не успели выйти, то получится семь носорогов! Но это еще не все. Ведь еще три носорога лежат в речном иле и их жалят пиявки. Если прибавить их к семерым, то получится десять.
        Он старался изо всех сил. Если замешкаться или ошибиться, стадо не успеет собраться вместе и бегемоты одолеют носорогов.
        Носорогов десять, бегемотов восемь. На чьей стороне превосходство? Десять минус восемь равняется два.
        — Валентина Васильевна! — он подскочил с места. — Валентина Васильевна, носорогов больше. Носороги победят!

        Поздно вечером, когда в доме гасят свет, в комнату входит уличный фонарь. Он высокий, и ему ничего не стоит попасть на второй этаж. Если дует ветер, фонарь качает головой. Когда зимой сыплет снег, фонарь виден еле-еле, и кажется, он перешел на другую сторону и никак не может вернуться на свое место.
        Алексей Бочаров лежал с открытыми глазами, смотрел на фонарь и думал о бюфаге. А потом он увидел его во сне. Это было очень страшное существо с белыми клыками и красным языком, с когтистыми лапами и полосатой шкурой. Что-то вроде тигра. Бюфаг шел по земле и рычал. Он разыскивал друга.
        А носорог в это время стоял по грудь в воде, и из его глаз, как с кончика крана, падали в воду крупные капли. Его жалили пиявки, и ему было нестерпимо больно.
        Но вот показался бюфаг. Он спешил на выручку и ревел. И от этого звериного рева мерзкие пиявки в ужасе попрыгали в реку и забились в темный густой ил. Носорог перестал плакать и с улыбкой зашагал навстречу другу. И они терлись друг о друга боками и урчали от удовольствия.

        Когда мальчик проснулся, фонаря в комнате уже не было. Он ушел на свое место, а вернее — погас. Вместо фонаря светило красноватое солнце. Оно было похоже на ломтик арбуза, только без зеленой корочки.
        Алексей Бочаров вскочил с постели и в одних трусах побежал к столу, чтобы поскорей нарисовать бюфага, пока не забыл, как он выглядел во сне. Он помнил, какие у зверя клыки и язык, но забыл, какого цвета шкура. А может быть, во сне вообще не было красок: ведь не каждую ночь снятся цветные сны. Под рукой оказался красно-синий карандаш. И он раскрасил бюфага в красный и синий цвета. Нужно было еще нарисовать носорога, но уже не хватало времени. Зато в последнюю минуту он наставил на листе бумаги много-много синих запятых. Это были пиявки, которые с ужасом убегали от бюфага.
        Готовый рисунок он вложил в дневник, чтобы не забыть показать его Валентине Васильевне.
        Он был уверен, что как только начнется урок, Валентина Васильевна заговорит о носороге, вообще на уроке все будут заниматься только носорогом, и это будет очень интересно. И когда Валентина Васильевна сказала: «Алексей Бочаров, к доске», он взял дневник и смело вышел из-за парты. Ему не терпелось рассказать о носороге, и он, не дожидаясь вопроса учительницы, начал отвечать:
        — Носорог — огромный, сильный зверь, но он может испугаться собаки.
        — Очень приятно, — сказала Валентина Васильевна, — а теперь реши пример.
        Он вздохнул и взял в руки мел. Валентина Васильевна продиктовала:
        — Восемьдесят восемь плюс сорок четыре.
        Он вывел на зеленой доске две восьмерки и две четверки и стал думать: «Восемьдесят восемь носорогов повстречали сорок четыре бюфага. Почему так мало бюфагов? Значит, не у каждого носорога есть друг...»
        — Что же ты не решаешь?
        — Сейчас решу.
        «Но если к восьмидесяти восьми носорогам прибавить сорок четыре бюфага, то получится... два пишем, один в уме... то получится... восемь и один — девять... девять и четыре — тринадцать... то получится сто тридцать два неразлучных друга!»
        Он сильнее сжал мелок и написал: «132».
        — Правильно, — сказала Валентина Васильевна, а по ее глазам он понял, что она тоже думает о носорогах.
        Учительница открыла дневник и вдруг удивленно посмотрела на мальчика.
        — Что это такое?
        Он привстал на цыпочки и заглянул через ее плечо.
        — Это бюфаг, — сказал он.
        — Какой же это бюфаг, — не согласилась учительница, — ведь бюфаг — птица.
        — Птица?
        — Ну да, птица.
        Ему сразу стало не по себе, словно он ошибся в друге. Он-то думал, что бюфаг зверь, а тот оказался птицей. Алексей Бочаров опустил голову. Валентина Васильевна положила ему на плечо руку и легонько потрясла его.
        — Ты знаешь, — сказала она тихо, словно хотела доверить ему важную тайну, — бюфаг — очень хорошая птица. Она, как всадник, садится на спину носорогу и на ходу клюет пиявок и москитов. Нарисуй птицу.
        — Нет, — сказал мальчик, — лучше нарисую носорога.

        В начале года школьная форма очень неудобна: рукава длинны, жесткий воротник колет шею, а штаны только успевай подтягивать — спадают. Каждый с удовольствием надел бы старую форму. Пусть она маловата, пусть коленки и локти протерты и заштопаны, зато в ней чувствуешь себя человеком. Но дома говорят: «Без разговоров!» — и напяливают на тебя новую форму.
        Он сидел в новой куртке и ему хотелось взять ножницы и подрезать рукава, которые доходили до пальцев. Ему было прямо-таки тошно в новой форме, но он стал думать о носороге и в конце концов забыл о форме. А его сосед по парте — Попотенко — сопел и вертелся.
        Волосы Попотенко стояли торчком, а глаза черные. Кажется, из таких глаз вместо слез текут чернила. Попотенко не думал о носороге, и сидеть ему очень тяжело.
        В первом классе Попотенко вообще не досиживал до конца звонка.
        Посредине урока он поднимался и шел к двери.
        — Попотенко, ты куда? — спрашивала его удивленная учительница (тогда еще не было Валентины Васильевны).
        — Я хочу... — хныкал Попотенко и скрывался за дверью.
        А когда он ничего не хотел, то тоже вставал и уходил.
        — Ты куда?
        — Я пошел к бабушке, — отвечал он и шел дальше.
        Ничего нельзя было с ним поделать!
        Теперь Попотенко никуда не уходит. Вырос. Он сидит рядом с Алексеем Бочаровым и пыхтит. И ничего не знает про носорога.
        Алексей Бочаров не смотрит в окно. Нет смысла. Если бы по улицам разгуливали носороги с бюфагами на спине, тогда можно было бы вытянуть шею и даже привстать.
        Хорошо бы встретить носорога, пойти за ним по полям и лесам и почесать его за ухом...
        — Валентина Васильевна, у носорога есть уши? — на всякий случай спросил он.
        — Есть.
        — Большие?
        — Не помню. Честное слово, не помню... Слушай, Алексей Бочаров, сходи в зоологический сад, посмотри, какие уши у носорога.

        Никогда не надо съедать завтрак после первого урока. Надо сдерживаться, даже если в бумаге завернут бутерброд с вкусной розовой колбасой. Завтрак может пригодиться для более важного дела. Например, для того, чтобы угостить носорога.
        В зоологический сад он шел под дождем. Дождь безжалостно мочил новую форму и тонкими струйками тек за ворот. Но не обязательно обращать на него внимание. Пусть льет. Можно уговорить себя, что никакого дождя нет и над головой не тяжелые тучи, а белые веселые облака. И ничего страшного, что между лопаток течет вода и куртка стала липкой и холодной.
        Когда он добрался до зоологического сада, там уже никого не было. Посетители испугались дождя и разошлись. Остались одни звери. Тигр успел промокнуть, шерсть слиплась на животе и свисала сосульками. А бегемот спрятался от дождя в воду, и только выпуклые, как два бугорка, глаза посматривали, что делается кругом.
        Алексей Бочаров долго бродил по пустым звериным улицам и все искал, на какой улице живет носорог. Ему попадались верблюжьи, слоновьи, птичьи, обезьяньи улицы, а носорожьей все не было.
        Куртка намокла и из серой превратилась в черную. Она прилипла к лопаткам и жгла, как горчичник. И было жутковато оставаться наедине с сотнями зубастых и когтистых зверей, хотя они сидели в клетках.

        Где же в конце концов живет носорог? Может быть, он открыл клетку и ушел? И теперь разгуливает по трамвайным путям, а дождь стекает по его круглым бокам?
        И вдруг на толстых железных прутьях он увидел две таблички. На одной было написано: «Африканский двурогий носорог по кличке «Носик». На соседней табличке была другая надпись: «Дразнить и кормить зверей строго воспрещается».
        Разве дразнить и кормить одно и то же? Мальчик просунул голову между железными прутьями и стал искать хозяина клетки. Носорог мог и не убегать в город, а забиться куда-нибудь в уголок подальше от дождя.
        Холодные струи текли по спине. Дождь мочил вкусный бутерброд, который мальчик держал в протянутой руке, чтобы угостить носорога.
        А носорог не шел. Тогда Алексей Бочаров решил позвать его по имени.
        — Носик! Носик! — крикнул он и прислушался.
        И вдруг дверь в задней стене клетки открылась, и из нее вышла старушка в синем халате.
        — Чего тебе? — недовольно спросила она.
        — Носорога, — ответил мальчик и от удивления вытянул губы, словно собирался сыграть на дудочке.
        — Носорог болен.
        — Болен? Разве носороги болеют?
        — Все болеют! — отрезала старушка и захлопнула за собой дверь.
        А он все стоял и держал в руке бутерброд. От расстройства он сам стал откусывать от бутерброда, но не чувствовал запаха колбасы, хотя очень ее любил.
        — А где птица бюфаг? — тихо крикнул он вслед старушке.
        Если носорог болен, то, может быть, можно угостить его друга?
        Но старушка больше не появлялась. Наверное, она ушла к больному и поит его горькими лекарствами. А мальчик стоял под дождем и не заметил, как съел бутерброд.

        Конечно, приятнее ждать хорошего исхода. Но лучше скрепить сердце и приготовиться к худшему. Если носороги такие большие, то болезни их тянутся долго; им куда тяжелее, чем людям.
        Он поднимался по лестнице, когда его окликнула Валентина Васильевна.
        — Алексей Бочаров, ты нарисовал носорога?
        Мальчик покачал головой.
        — Поленился, — сказала учительница. — А какие у него уши, запомнил?
        — Я не видел его ушей. Он болен, — печально сказал мальчик и закашлялся.
        — Ты сам болен. Наверное, бегаешь без пальто?
        Конечно, он бегал без пальто, без фуражки. Но какое это имеет значение, если носорог болен!
        — Ничего, поправится, — утешила его Валентина Васильевна. — Он сильный.
        — Тогда посмотрю, какие у него уши, и нарисую, — сказал мальчик.
        На уроке он сидел хмурый и время от времени кашлял, а сосед Попотенко ворчал:
        — Не кашляй в мою тетрадку. Кашляй в сторону.
        Он отворачивался и кашлял в закрытое окно. А Попотенко лез со своими советами:
        — Пойди к врачу. Тебе освобождение дадут.
        Он не хотел никакого освобождения. Здесь в классе был человек, который все понимал и вместе с ним жалел больного носорога. Зачем же брать освобождение и уходить от такого человека?
        И как только он об этом подумал, Валентина Васильевна сказала:
        — Заболел носорог...
        Он поднял глаза и насторожился.
        — Чтобы вылечить его, доктор прописал лекарство, — продолжала учительница, — десять стаканов микстуры, двадцать пять стаканов горячего молока и пять стаканов свежего меда. Сколько стаканов потребовалось носорогу для лечения?
        Перо само начало писать. Нет, Алексей Бочаров переписывал не задачу, а составлял рецепт. Он лечил своего незнакомого друга с острыми рогами на кончике носа.
        ...Носорог спал, вытянув короткие лапы и положив на них тяжелую голову. Его закрытые глаза затерялись в складках кожи. И было непонятно, в каком месте у него глаза. Большие покатые бока поднимались и опускались, поднимались и опускались. Носорог дышал ровно и спокойно.
        Интересно, что снится носорогу? Родная жаркая Африка или сердитая старушка в синем халате?
        Алексей Бочаров стоял перед клеткой и ждал, сжимая в руке бутерброд с розовой колбасой. А потом он просунул сквозь прутья голову, сколько позволяла шея, и позвал:
        — Носик, Носик, Носик!
        Животное тяжело вздохнуло, зашевелилось и подняло веки. Глаза носорога оказались большими, внимательными, настороженными. Они смотрели на мальчика и светились радостью.
        — Носик! — крикнул мальчик и протянул руку, в которой был зажат его завтрак. — Носик, хочешь колбаски?
        Носорог встал на ноги — у него это получилось легко и бесшумно, словно огромная туша весила сущие пустяки, — и медленно двинулся к мальчику. Он шел, и его лопатки, как шары, перекатывались под толстой кожей. Кожа была рыжеватой, как броня, слегка проржавевшая от долгих дождей. На морде сверкали два острых рога, один подлиннее, другой покороче.
        В этот момент мальчик понял, что носорог самый красивый зверь на свете и что за его грозной внешностью скрывается доброта и кротость. Если к нему относиться по-человечески, он не пустит в ход свои страшные рога.
        Мальчик смотрел на Носика, а Носик смотрел на него. Они стояли друг против друга и разговаривали. Тихо, про себя.
        «Как твое здоровье?» — спрашивал мальчик.
        «Ничего, — отвечал носорог, — температура нормальная. Выпускают на улицу».
        «А тебе старушка не передавала, что я заходил?»
        «Как же, передавала».
        Тут он вспомнил про бутерброд и протянул его своему новому другу:
        «На, попробуй. Колбаса свежая, без жира. Докторская».
        Носорог втянул в себя запах колбасы. Но есть не стал.
        — Он вегетарианец. Не ест мясного, — послышался за спиной мальчика ворчливый голос.
        Он повернулся и увидел старушку в синем халате. На этот раз она появилась не в клетке, а пришла по аллее.
        — А что же он ест? — спросил мальчик.
        — Веники.
        — Какие веники?
        — Зеленые. Из веток молодой акации. Очень любит.
        Алексей Бочаров решил тут же наломать другу зеленый веник, но, оглядевшись вокруг, увидел, что листья на деревьях пожелтели и до будущей весны негде раздобыть свежей зелени.
        — Я принесу ему из дома фикус, — предложил мальчик, — он у нас зеленый и свежий.
        — Носик не ест фикусов, — сухо сказала старушка. — И вообще, дразнить и кормить зверей строго воспрещается.
        Этот разговор был неприятен не только мальчику, но и носорогу. Зверь повернулся спиной к старушке, и теперь вместо клыков был виден хвостик — маленький и сухой, как у арбуза.
        Мальчик сунул в карман ненужный бутерброд и спросил старушку:
        — А где же бюфаг?
        — Бюфаг? — поморщилась старушка, будто это слово было ей очень неприятно. — У нас нет такого вида.
        — Это не вид, а птица. Она спасает носорога от пиявок и москитов...
        — У нас нет пиявок и москитов! — отрезала старушка и быстро засеменила прочь.
        Алексей Бочаров опустил голову.
        «Когда рядом нет верного друга, то даже самый сильный и бесстрашный может попасть в беду. И никакие рога не помогут. Здесь нет бюфага, но должен же быть у носорога друг!» Так думал мальчик, стоя у железной клетки. В это время Носик повернулся и одобрительно кивнул головой. И они стали друзьями...
        — Как поживает Носик? — спросила однажды Валентина Васильевна, встретив Алексея Бочарова на лестнице.
        — Хорошо поживает, — сказал он, — поправился.
        — А какие у него уши? — продолжала расспрашивать учительница.
        — Уши? — Он совсем забыл про уши. Думал-думал об ушах и забыл.
        — У него красивые уши! — выпалил мальчик. — А сам он вегетарианец. Это значит — не ест колбасы.
        И мальчик стал рассказывать о носороге все, что ему удалось узнать. И то, что носорог весит полторы тонны и что он, как лошадь, ест овес и сено, а еще картошку и крупу и даже пьет рыбий жир для укрепления здоровья.
        А Валентина Васильевна слушала его и не перебивала. Руки у нее были заняты: в одной руке — портфель, а в другой — под мышкой — огромная стопка тетрадей. И она не могла положить руку ему на плечо и потрясти его легонько. Но глаза ее весело поблескивали и одобряли.

        В доме номер двадцать пять меняли водосточные трубы. Новые трубы были похожи на серебристую кору высоких прямых деревьев, а старые — потрескавшиеся, облупившиеся — валялись на земле. Будто огромная змея сбросила старую, ненужную кожу и уползла дальше.
        Обычно Алексей Бочаров задолго до дома двадцать пять переходил на другую сторону. Этот дом славился мальчишками, которые вечно толпились у ворот и норовили пристать к каждому проходившему мимо. И сегодня, возвращаясь из школы, он уже собрался свернуть с тротуара, но вдруг ему показалось, что носорог Носик сейчас наблюдает за ним и качает головой: «Что ж ты, друг мой? Неужели не решишься пойти напрямик?»
        Ему очень не хотелось идти напрямик. Другая сторона улицы прямо-таки звала его: «Иди сюда, иди сюда...» Но ему стало стыдно перед новым другом, и он пошел напрямик.
        Он вдруг почувствовал прилив сил. Словно впереди, мягко ступая по асфальту короткими ногами, шел тяжелый носорог. Глаза зверя внимательно посматривали по сторонам, острые рога — один подлиннее, другой покороче — приведены в боевое положение. Носорог не сворачивал на другую сторону, шел прямо мимо дома двадцать пять. И он, Алексей Бочаров, идет за носорогом. А когда идешь за носорогом, то ничего не трудно и ничего не страшно.
        «Я иду за носорогом», — сам себе говорит мальчик и ускоряет шаги. Он проходит мимо ворот, у которых стоят мальчишки, переступая с ноги на ногу. Им не терпится подставить подножку или дать пинка невысокому школьнику в серой курточке с большим портфелем в руке. Но они озадачены тем, как бесстрашно и спокойно он проходит мимо них. Они таращат глаза и не решаются сойти с места.
        Они наверняка проведали, что он дружит с носорогом, и предпочитают его не трогать.

        С некоторых пор у Алексея Бочарова появился четвероногий помощник. Когда Валентина Васильевна давала трудную задачку, носорог помогал мальчику решать ее быстро и верно. Он превращал обыкновенные скучные цифры в своих братьев-носорогов, в своих друзей — птиц бюфагов и в пиявок, которых нужно было немедленно пересчитать и загнать в темный ил. В тихих задачах, написанных мелом на доске, звучали сигналы тревоги, происходили битвы, погони, и все зависело от того, насколько быстро и точно считает Алексей Бочаров.
        Сам того не замечая, мальчик научился ловко прибавлять к носорогам бюфагов и делить пиявок на носорогов. А однажды носорог помог ему выучить наизусть стихи.
        Обычно в школе всем ребятам задают учить одно и то же стихотворение. Будто на свете так мало стихов, что на каждого не хватит. Очень скучно сидеть и слушать, как двадцать человек подряд выходят к доске и не своими голосами читают:

Однажды в студеную зимнюю пору Я из лесу вышел. Был сильный мороз...

        Валентина Васильевна задавала всем ребятам разные стихи.
        И Алексею Бочарову досталось вот какое стихотворение:

Жил да был носорог С носорожницей. И у них был сынок С глупой рожицей. Был хорош и пригож Носорожек. Почему ж, отчего ж Он без рожек? И у папы рога, И у мамы рога, И с рогами сестрица-красавица. И сказал носорог: — Не ходи за порог, Пока рог у тебя Не появится... Днем и ночью Носорожек Терся носом О порожек. Ел картошку, Ел творог, Лишь бы только Вырос рог. Терся носом о порог — Появился бугорок. И уже из бугорка Прорезаются рога. Ходит гордый носорожек. Щеголяет парой рожек.

        Больше всего Алексей Бочаров не любил учить стихи. Он краснел от натуги: стихи не лезли ему в голову, как он их туда ни загонял. И когда его вызывали к доске, он забывал половину. В классе звучало шипение — это ребята пытались подсказать ему.
        Но стихотворение, которое на этот раз досталось ему, само укладывалось в голове. Вернее, не само, а с помощью носорога. Мальчик представил себе своего друга маленьким, беспомощным существом, у которого на носу не было даже самого маленького рога. И ему подумалось, что пока он не будет знать стихотворения до конца, рожки не появятся и его друг не станет грозным носорогом.
        На другой день он прочитал стихи в классе у доски. Он ни разу не запнулся. И Валентина Васильевна поставила в дневнике большую пятерку, похожую на серп.

        Когда осень становится холодной и дождливой, волей-неволей приходилось надевать пальто. А если дождь льет без передышки, то никто тебя не выпустит из дома без галош. В галошах человек становится неповоротливым и неуклюжим. Галоши всегда велики и после каждого шага спадают — приходится волочить ноги по мокрой, грязной мостовой.
        В один из таких дождливых «галошных» дней Алексей Бочаров услышал по радио тревожное сообщение:
        «В зоологическом саду опустели летние клетки, все звери перебрались на зимние квартиры. И только носорог по кличке «Носик» не пожелал покидать свой дом. Уже третий день рядом с его жильем стоит большая клетка на колесах, которая должна перевезти его в теплое помещение. Но своенравный житель Африки мерзнет, не ест, а перебраться в новую клетку не желает».
        Для Алексея Бочарова это сообщение прозвучало как колокол пожарной машины. Он вскочил с места и побежал к окну. Но что можно увидеть в запотевшем окне, кроме кривых ручейков и мокрой улицы...
        «Он мерзнет и ничего не ест». Эти слова продолжали звучать, как будто радио повторяло их бессчетное количество раз. От них сжималось сердце.
        А может быть, носорог ждет его, Алексея Бочарова, и поэтому мерзнет и голодает? Надо немедленно бежать в зоологический сад!
        Он натянул пальто и надел галоши, которые спадают после каждого шага. Сейчас эти галоши были пропуском, без которого не выпустят из дома.
        Несколько раз на улице галоши спадали с ног. Ему надоело останавливаться и топать ногой. Он скинул галоши и взял их в руки. Он промчался мимо дома номер двадцать пять. Дождь разогнал задир мальчишек, и у ворот никого не было. Он задел ногой старую трубу, и та с грохотом покатилась по мостовой.

        «Он мерзнет и ничего не ест. Он мерзнет и ничего не ест...»
        В зоологическом саду не было ни посетителей, ни зверей. Может быть, в предчувствии снега и мороза звери покинули свои клетки и вместе с перелетными птицами поспешили на юг, чтобы вернуться обратно только с приходом весны? Даже белого медведя не оказалось на месте — ушел за компанию.
        И только носорог не испугался зимы и ждал друга. Он лежал в углу клетки, поджав под себя толстые короткие лапы, и дремал. Его большие, свернутые фунтиком уши вздрагивали от ветра.
        Рядом с его клеткой стояла другая — на колесах. Она уже третий день ожидала упрямого пассажира. Немного в стороне застыли две фигуры. В брезентовых плащах с треугольными капюшонами они были похожи на двух пингвинов: большого и маленького.
        — Может быть, покормим его? — говорил маленький пингвин.
        — Нет, — отвечал большой пингвин, — тогда он еще неделю просидит здесь.
        — Жалко зверя.
        — Что поделаешь!
        Алексей Бочаров подбежал к клетке и взялся за мокрый железный прут. Носорог дремал. Он не знал, что пришел товарищ. Тогда мальчик позвал:
        — Носик! Носик!
        Носорог слегка приоткрыл глаза и недоверчиво посмотрел перед собой. Может быть, его обманывают и никакого Алексея Бочарова здесь нет?
        Но, увидев своего знакомого, носорог широко открыл глаза и втянул ноздрями воздух, чтобы проверить по запаху, не ошибся ли он. Потом он поднялся и подошел к решетке. Он осунулся и похудел. И большие складки на его толстой шкуре стали еще глубже.
        «Что же ты не ешь и мерзнешь в летней клетке?» — про себя спросил мальчик носорога.
        «Жду тебя», — про себя отозвался тот.
        «Все звери уже перебрались. Надо и тебе переезжать, а то замерзнешь».
        «Успею».
        «У нас зимы холодные. Вместо дождя идет снег. А вода становится твердой, как камень».
        «А как же я?»
        «Переезжай скорей на зимнюю квартиру. Это очень близко. Прокатишься. Я за тобой пойду».
        Мальчик и носорог смотрели друг на друга и вели разговор, который не слышал никто, кроме них. А два пингвина — большой и маленький — стояли в стороне и ждали, что будет дальше. А дальше произошло вот что. Мальчик пошел вдоль клетки, перебирая рукой прутья. И носорог двинулся за ним. Он дошел до порога и остановился перед клеткой на колесах, которая доставляет львов, тигров и бегемотов, куда им полагается.
        — Он идет, — прошептали пингвины.
        Мальчик подошел к клетке на колесах. Носорог вопросительно поглядел на него. И мальчик кивнул: «Иди смелей!» Носорог бесшумно двинулся вперед. Сперва вошли передние ноги, потом задние. Дверка захлопнулась, и клетка покатила по мокрой дорожке.
        Носорог ехал в клетке, а мальчик шел за носорогом и подбадривал его:
        «Ты не волнуйся, все будет в порядке. В новой клетке тебе будет тепло, как в Африке. А когда настанет весна, я угощу тебя ветками молодой акации, раз ты вегетарианец и не ешь докторской колбасы».
        А носорог молчал, стараясь удержать равновесие в движущейся клетке.
        Так они доехали до зимнего помещения.
        Пингвины сбросили свои плащи с капюшонами и сразу превратились в знакомую старушку и незнакомого мужчину. Они так обрадовались, что им удалось перевезти Носика в зимнее помещение, что принесли ему множество разных носорожьих лакомств. А мальчик стоял рядом, улыбался и прижимал к себе мокрые, грязные галоши.

        Когда протираются брюки и рукава курточки без помощи ножниц становятся короткими, когда учебники подходят к концу, а парту, как веснушки, покрывают рябые кляксы, наступает весна.
        Весной особенно интересно смотреть в окно, потому что с карнизов домов сбивают сосульки, а на буквах «Т» сидят птицы. Голова сама поворачивается, а шея незаметно вытягивается и становится длинной, как у жирафа, чтобы было видно, что делается на улице.
        — Алексей Бочаров!
        Шея сразу из жирафьей превратилась в нормальную, а глаза спрыгнули с крыши и очутились в классе.
        — Алексей Бочаров, — повторила Валентина Васильевна, — ты слышал о том, что возвращаются птицы и что на ветках акации скоро появится нежная зелень?
        Никто из ребят не понял, почему Валентина Васильевна рассказывает Алексею Бочарову о прилетающих птицах и о ветках акации. Но для него это был тайный сигнал. По этому сигналу могучий четвероногий друг вошел в класс и очутился рядом. Он пришел, чтобы помочь смотреть на доску, слушать объяснения и не получать замечаний.
        Алексею Бочарову даже показалось, что носорог сидит рядом с ним за партой. Он покосился на своего соседа и впервые заметил, что Попотенко чем-то похож на носорога. Только на носу у него не растут рога.
        — Легкие предметы, — объясняла Валентина Васильевна, — взвешиваются мелкой мерой веса — граммами. Более тяжелые предметы — килограммами.
        Алексей Бочаров подумал о носороге и спросил:
        — А чем взвешиваются самые тяжелые предметы?
        — Тоннами, — ответила учительница. — Ты же сам мне рассказывал, что твой Носик весит полторы тонны.
        — Чей носик? — спросил Попотенко.
        — Мой, — буркнул Алексей Бочаров и увидел, как от удивления выкатились и округлились глаза его соседа по парте.
        ...Только плохие люди морщатся при виде кошки и замахиваются палкой на собаку. А когда у человека сильное и доброе сердце, он будет дружить с собакой, или пустит в банку с водой красных рыбок, или смастерит голубятню. Но редко кто из людей заведет дружбу с носорогом. Потому что его нельзя погладить и почесать за ушком и побегать с ним вперегонки. Даже служащие зоологического сада отзываются о носорогах прохладно.
        — Ничем не выдающееся животное. Ходит, ест, пьет!
        Что они понимают! Живут около него и не чувствуют, какой он тихий и задумчивый. И если он не может, как слон, обвить тебя хоботом и посадить к себе на спину, то это только потому, что у него нет хобота. Но он помогает решать задачки и учить стихи, он делится с тобой смелостью, и ты перестаешь бояться мальчишек из дома двадцать пять. И вообще ты становишься другим человеком, если идешь за носорогом.
        В солнечный майский день Алексей Бочаров очутился перед клеткой носорога. Он стоял, просунув голову между прутьями, а за спиной у него был спрятан светло-зеленый, свежий веник из нежных веток акации.
        Он наблюдал за Носиком, который улегся на спину, поднял четыре ноги вверх и грел на солнышке живот.
        И вдруг мальчик почувствовал, как кто-то сильно сжал его руку. Он вздрогнул. Рядом стоял человек с красной повязкой на рукаве.
        — Ты портишь зеленые насаждения, пойдем в милицию, — сказал дежурный, не отпуская руки мальчика.
        — Я не портил зеленых насаждений, я...
        — А это что? — дежурный кивнул на зеленый веник.
        Услышав громкий разговор, Носик перевернулся на бок, потом встал и подошел к передней решетке. Он, видимо, собрался заступиться за друга, и плохо пришлось бы человеку с красной повязкой на рукаве, если бы железные прутья не сдержали носорога.
        — Пойдем в милицию, — повторил дежурный, — там разберутся.
        — Я не ломал зеленых насаждений! — отчаянно выкрикнул мальчик и попытался вырвать руку, но она была зажата, как в клешне.
        Носорог надавил лбом на прутья, но не смог согнуть их. Мальчик посмотрел зверю в глаза и про себя сказал ему: «Честное слово, я не ломал зеленых насаждений».
        Неожиданно знакомый голос тихо, но твердо произнес:
        — Отпустите его.
        Алексей Бочаров оглянулся и увидел учительницу. Она стояла рядом, и в руке у нее был такой же зеленый веник, как и у него. Дежурный удивленно выкатил глаза.
        — Вы сами ло... — Он начал было говорить, но Валентина Васильевна не дала ему закончить.
        — Я его учительница, — сказала она, кивая на мальчика, — а ветки мы наломали за городом. И прежде чем обвинять человека, надо разобраться.
        Мальчик почувствовал, как клешни, сжимавшие его руку, медленно разжались.
        — Кто вас разберет, — пробормотал дежурный и пошел прочь.
        Валентина Васильевна улыбнулась Алексею Бочарову, а он удивленно вытянул губы, словно собирался сыграть на дудочке, и тихо сказал:
        — Спасибо.
        И в эту минуту он подумал: «Как жаль, что с учительницами нельзя дружить. Не станет же учительница заодно с тобой перелезать через забор, когда есть калитка, или менять спичечные коробки на марки... А ученик не может проверять тетрадки, потому что он сам не знает, где верно, а где ошибка, и он не смеет говорить директору: «Анатолий Георгиевич, в данном случае вы не правы». Для ученика директор всегда прав, и не поднимется рука поставить товарищу двойку... Если бы Валентина Васильевна была мальчишкой, как Попотенко... Или хотя бы девочкой...»
        — Ну, давай угощать нашего друга, — сказала учительница и кивнула на носорога.
        Они подошли к клетке и просунули туда два вкусных, аппетитных веника. Носорог долго смотрел на веники и никак не мог решить, какой есть сначала. И он стал попеременно отщипывать то от одного веника, то от другого, словно не хотел никого обидеть, и все трое — носорог, мальчик и Валентина Васильевна — чувствовали себя друзьями.

СЕМЕН-ПОЛОСАТЫЙ

        Придите спросите: кто за собак? И сразу поднимется лес рук. А за кошек всего две-три руки. Может, пять. Кто любит кошек? Девчонки да старики-пенсионеры. Кроме тех, которые вообще никого не любят. Что может кошка? Ловить мышей. Только мыши перевелись, не заводятся в наших домах. Лежебоки они, эти кошки. Бродяги чердачные. Разорительницы птичьих гнезд. Что бы еще вспомнить о них? Царапины на руках и мерзкий запах на лестнице...
        Давайте, давайте, вспоминайте! А Ленка будет вспоминать свое. Она будет вспоминать тундру, плоскую, бескрайнюю. Чахлые деревья. Мох ягель, ягоду морошку. Угрожающе звенящие облака комаров. Солнце — светлое, расплывчатое, словно налитое на блюдечко. Странное солнце, непохожее на московское или воронежское. Не заходит все лето. Сползает по небу к земле и вдруг останавливается, замирает и начинает подниматься, а потом снова скатывается.
        Эту тундру зовут «большеземельской». А где «малоземельская», Ленка не знает.
        Идешь по тундре — и шаги пружинят от ягеля, и карликовые березки задевают за коленки, даже если ты маленького роста. И еще в тундре буровые вышки. Издалека вышка похожа на ракету, застывшую на старте. И Ленке всегда казалось, что вот-вот сверкнет пламя, раздастся грохот — и вышка-ракета устремится в небо. И опустится где-то на Луне. И вместе с буровой полетит и опустится на Луну кот — Семен-полосатый. Потому что без него здесь, в тундре, не проходит ни одно событие. Даже полет на Луну.
        Говорят, природа напутала: Семен-полосатый должен был бы родиться собакой. Он бы мог быть и полярным волком, и лисой, и тигром. Какое это имеет значение! Для Ленки он был тем, чем надо, — настоящим другом.
        Ленка вспоминает Семена-полосатого, и ее сердце сжимается от смутной боли. Сколько Ленка будет жить, никогда не простит себе, что оставила его в тундре, в доме-вагончике.
        Возле этого дома нет ни сада, ни грядок, ни заборчика с калиткой, ни сараюшки со всяким барахлом. Он, как избушка на курьих ножках, без фундамента. Вместо фундамента — сани-волокуши. Куда переезжает буровая Антонова, туда и катит домик на собственных санях. Трактор подцепит два-три таких домика — и поехала деревня. Только стаканы позвякивают в буфете и лампа раскачивается, как маятник, и не горит, потому что, когда дом движется, силовая сеть отключена. Света временно нет.
        В этом доме и остался Семен-полосатый. Сидит на ступеньке и смотрит в небо, ждет вертолета, который привезет Ленку обратно. Не верит, что Ленка уехала насовсем, в город, в интернат. Он даже не знает, что существуют города. Думает, что весь мир — это тундра с буровыми. Буровая Никифорова, буровая Еремяна, буровая Самсонова. Когда Ленка была совсем маленькой, она сама так думала.
        Ленка вспоминает о своем друге не только когда спрашивают «кто за собак?», а самым неожиданным образом. Когда, например, учительница рассказывает про какого-нибудь великого человека — «он родился и вырос», Ленка тут же повторяет про себя: «Семен-полосатый родился и вырос в тундре...» И дальше она уже не слушает учительницу, а вспоминает...
        Семен-полосатый не был похож на обычных котов, хотя сам он был что ни на есть беспородный: ни сибирский, ни ангорский, ни сиамский. Русский кот. У него были впалые бока, на которых чернели, словно нарисованные углем, полосы. Как у тигра. Только шкура у тигра цвета апельсиновой корки, а у Ленкиного кота шкура серая, золистая, пасмурная. И не хватает у кота одного уха. И выходит — он инвалид одноухий. У Семена-полосатого зеленые крыжовниковые глаза с черной сердцевинкой. Когда глаза разгораются, черная сердцевинка сразу вырастает, и зеленого цвета становится совсем мало. И тут в кошачьих глазах появляется такое свирепое озорство и такая жажда приключений, что, глядя на него, начинаешь чувствовать, как весь этот сумбур передается, тебя подмывает выкинуть какое-нибудь коленце. Например, сгонять к озеру и побегать по мелководью, чтобы ноги горели, как обожженные.
        Озеро возле буровой большое, но мелкое. За это его прозвали лужей. Но однажды на озеро опустились лебеди. Ленка хорошо помнит этот день. Солнце стояло над горизонтом и почему-то было не бесцветным, а малиновым. В лучах солнца лебеди тоже стали малиновыми. Они плыли медленно и величественно. За каждой птицей на воде появлялись морщинки в виде клиньев, и Ленке захотелось броситься в воду и поплыть рядом с лебедями, чтобы рассмотреть их вблизи. И вдруг один лебедь вскрикнул, забился, стал рваться ввысь, но какая-то невидимая сила удерживала его, как якорь. Вся стая поднялась, стала кружить над попавшим в беду товарищем. А он, собрав все силы, рванулся, и тут Ленка и Семен-полосатый увидели мерзкую щучью голову. Рыбина откусила лебедю лапу и как бревно плюхнулась в воду. И оттого, что эта зубастая совершила такую низость, озеро сразу превратилось в лужу. И солнце стало бесцветным. А раненый лебедь долго кричал, улетая со своими товарищами.
        Ленка заплакала. Кот заскулил. В отличие от других представителей кошачьего рода, он не умел ни мяукать, ни мурлыкать. Голос у него — северного жителя — был простуженный и сиплый. Ленка и кот переглянулись и молча решили отомстить щуке, которая была единственной хозяйкой озера, жила здесь много лет, и на буровой ее звали Старая Карга.
        Давайте, давайте, поднимайте руки за собак! Собак все хорошие люди понимают и любят. Собак любить не мудрено. Попробуйте поднять руку за кота! За Кота Котовича, за Семен Петровича... Но для этого надо знать хорошо Семена-полосатого. И не просто знать, но и пожить с ним рядом под крышей маленького домика на санях-волокушах в огромной большеземельской тундре, где над головой денно и нощно неровное бесцветное солнце, которое порой скрывается за комарами, как за тучей. За звонкой тучей, которая жалит всех и вся.
        У Ленки и Семена-полосатого было два общих врага: щука Старая Карга и дизелист с буровой Самсонова — Кокоба. И друзья одолели обоих врагов. Одолели в бою, где нужна была не столько богатырская сила — откуда у Ленки и кота быть богатырской силе! — сколько смелость и сноровка. И горячее желание победить.
        Ленка раздобыла нечто вроде остроги, и они ежедневно отправлялись с Семеном-полосатым на озеро, чтобы дать бой щуке. Ленка далеко заходила в воду и все присматривалась, присматривалась. Кот, осмелев, шел за ней с тайной надеждой запустить свои когти, похожие на рыболовные крючки, в спину Старой Карги. Ведь все коты в душе рыболовы.
        Однажды Ленка вздрогнула от рева кота. Да, да, это было не мяуканье, не стон, а настоящий рев. Ленка кинулась к другу — и тут мимо нее прошмыгнула узкая остроносая щука. Когда же девочка очутилась рядом с другом, то увидела, что у Семена-полосатого не хватает одного уха. Острые щучьи зубы отхватили его.
        Вы думаете друзья бросили свою затею? Ничуть! Они стали только более осторожными. Потому что щука, проглотив ухо, наверняка дала себе слово проглотить всего кота. Кот понимал это, и уже близко к воде не подходил. Следил за ней с берега. Однажды он заметил, что Старая Карга заплыла в маленькую заводь, соединенную с озером узкой протокой. Кот подал сигнал Ленке.
        Эх, щука, щука! Что же ты, Старая Карга, совершила такую оплошность! Не шла на приманку, не подставляла спину под острогу, а тут сама заплыла в ловушку. Ленка принялась сооружать плотину. Она таскала тяжеленные комки и коряги, а Семен-полосатый бегал по берегу и мысленно потирал лапки. Когда щука решила вернуться в озеро, на ее пути оказалась стена. Она заметалась, как подводная лодка, запертая в узком фиорде противолодочными минами. Погружалась на дно. Всплывала.
        Она заплатила жизнью за оторванную лапу малинового лебедя и за откушенное ухо полосатого кота.
        Но у друзей оставался еще один враг. Поопасней Старой Карги. Дизелист Кокоба.
        Он приезжал на буровую на тарахтящем мотоцикле, который прыгал по кочкам, как Конек-горбунок. Кокоба был маленьким, чернявым, большеруким, с множеством поперечных морщин на лбу. От него пахло железом, дизельным маслом и куревом. Он ставил свой мотоцикл за Ленкиным домиком, одергивал кургузый пиджачок с короткими рукавами и стучал в дверь. Он приезжал к Ленкиной матери. Но гостем был нежеланным. И после его приезда Ленкина мать несколько дней ходила хмурая, неуравновешенная и блюдца «сами вываливались у нее из рук».
        Ленка и Семен-полосатый не любили его за железный запах, за нечеловечески большие руки, за голос, за кургузый пиджачок — за все! Несколько раз Ленка подслушивала разговор, который происходил между ее матерью и Кокобой. Разговор был одним и тем же:
        — Давай жить вместе, — говорил Кокоба и тянул книзу свои рукава, словно хотел сделать их длиннее.
        — Не хочу! — коротко отвечала Ленкина мать.
        — Тебе нелегко одной. В тундре, с дочерью на руках.
        — Не твоя забота!
        — Не могу я без тебя, Алевтина!
        — А я тебя не люблю!
        Вот и весь сказ. Но Кокоба не соглашался с этим сказом. Он долго канючил, обещал, уговаривал. Его глуховатый голос звучал монотонно и скучно. Кончалось дело тем, что мать выгоняла его.
        — Все равно ты будешь моей, — говорил Кокоба, сжимая руки в кулаки, и уходил.
        По пути он враждебно смотрел на Ленку, а Семену-полосатому норовил дать пинка. Словно оба они были виновниками его неудач. Затем вскакивал на своего конька-горбунка и мчался прочь. Семен-полосатый выгибал спину верблюдом и шипел ему вслед. А Ленка показывала незваному гостю язык.
        Что они могли еще сделать?
        Ленкина мать Алевтина работала в бригаде Антонова коллектором. Она собирала керны — пробы грунта. Женщиной она была молчаливой и необщительной. Здравствуйте — до свидания. Сперва в бригаде посмеивались над ней. Потом махнули рукой. Раз уж такая молчальница, пусть молчит на здоровье.
        Ленка часто вспоминает свой тундровский дом на саночках. Он мал, и вся его утварь состояла из двух коек, стола, табуреток и буфета. Буфет был ненастоящий — его сколотили из досок от ящиков с оборудованием, и висел буфет на стене.
        Еще Ленка вспоминает императора Наполеона. Его фото висело над мамкиной кроватью. Император — французский царь — был в старинной шляпе, похожей на треугольник, и в длинном пиджаке. Ни у кого в бригаде Антонова не было таких длинных пиджаков и такой шляпы. Иногда мамка вдруг начинала рассказывать Ленке про Наполеона. Он служил матросом на траулере, ходил в Атлантику за сельдью. Однажды траулер не вернулся. Потонул вместе с Наполеоном. И вообще-то, его звали Костей и ходил он в обыкновенном пиджаке и кепочке, а Наполеона изображал в клубе в спектакле. И был он Ленкиным отцом.
        Ленка редко думает об отце и представляет его в шляпе-треугольнике, в длиннющем пиджаке. Как-то в интернате ее спросили:
        — Кто твой отец?
        — Наполеон, — ответила девочка, — но звали его Костей...
        Больше всего Семен-полосатый любил сгущенку. Любил ее больше свежей рыбы и больше жесткой пахучей колбасы, которую иногда привозили на буровую... Была у кота сладкая мечта: хоть раз в жизни съесть целую банку сгущенки. И надо же было так случиться, что его мечта сбылась. Совершенно неожиданно, как и полагается сбываться мечтам.
        Шел обычный рабочий день. В стороне от буровой тарахтел движок. Мерно работал бурильный станок. Лился густой, похожий на кофе с молоком глиняный раствор. Вращалась колонна труб. Бурильщики же сидели в стороне — мастер Антонов трубным голосом читал им газету. А Семен-полосатый лежал на своем излюбленном месте — на теплом кожухе мотора. Иногда он приоткрывал один глаз. И снова закрывал его, как бы гасил зеленую лампочку. И вдруг случилось нечто такое, отчего Семен-полосатый вскочил со своего места и заорал так, словно Старая Карга откусила ему второе ухо. Перед носом кота, в жидком глиняном растворе, возник большой пузырь, похожий на мыльный, какие пускают дети. Кот не видел пузыря. Но когда пузырь громко лопнул и в нос ударил едкий запах газа, кот вскочил и заорал. Не от страха заорал, а от неожиданности.
        Антонов прервал чтение газеты и посмотрел в сторону буровой.
        — Что это Семен орет благим матом? Ну-ка, Саня, сбегай, посмотри!
        Саня легко вскочил на ноги и побежал к буровой. А через мгновение сам закричал погромче кота:
        — Ребята, газ! Ура! Останавливай машину!
        Все кинулись к буровой. Остановили станок. Все запрыгали от радости, любуясь, как надувались и лопались газовые пузыри. И все кричали:
        — Газ! Газ! Газ!
        — А ведь если бы не Семен-полосатый, мы бы прозевали газ, — сказал седой дизелист Письменный. — Прошли бы газовый горизонт. И точка.
        Все с уважением посмотрели на Семена-полосатого. А тот как ни в чем не бывало сидел на кожухе и мылся лапой.
        — Зачислить Семена-полосатого в бригаду! — радостно пошутил Саня и погладил кота по спине. — Мужик он стоющий.
        — Послушай, Алевтина, — обратился Антонов к Ленкиной матери, — что твой кот любит больше всего?
        — Что он любит? Сгущенку, известное дело.
        — Выдать ему банку сгущенки! — распорядился бригадир. — Премировать кота за службу!
        А вы небось думаете, что только собак награждают за службу, за помощь, за отвагу. Думаете! И поэтому не хотите за котов поднять руку.
        Когда лето кончилось, кончился и день. Солнце провалилось в яму — наверное, есть где-то в тундре такая яма, — и наступила долгая зимняя ночь. А может быть, солнце никуда не проваливалось, а над тундрой поднялся темный купол, и солнце осталось там, снаружи. Этот купол старый, весь в крохотных дырочках. И сквозь них проникают капельки высокого солнца.
        Так думала Ленка, разглядывая маленькие колючие звезды. А когда неожиданно вспыхивало северное сияние, Ленке казалось, что солнце пошло на штурм черного купола и прорвавшиеся лучи зажглись в небе цветастой бахромой.
        Ленка спала на своей узенькой скрипучей коечке. А Семен-полосатый спал у нее в ногах, на одеяле.
        — Не пускай кота на одеяло, — говорила мать Ленке.
        — Ладно, — отозвалась та.
        А кот в это время сидел под кроватью и ждал, когда погаснет свет. Тогда он тихо прыгал на кровать и замирал. Ленка сквозь одеяло легонько пихала кота ногой — мол, все в порядке. И они засыпали.
        Ленка и ее кот никогда не болели, никогда не скучали. Что ела Ленка, доставалось и коту. Даже к соленым огурцам пристрастился.
        Всходила луна, и зимний день становился светлым. Луна была ровной, словно обведенной циркулем. Она сверкала, словно на ней выпал снег и лучи солнца отражались не от безжизненных лунных камней, а от свежего снега. Вот в такой день к Ленкиному домику тихо подкатила собачья упряжка. Собаки улеглись на снег отдохнуть. От них шел пар. С нарт поднялся человек, одетый в долгополый совик из оленьего меха. Он кинул собакам вяленой рыбы, чтобы они не брехали, и стал чего-то выжидать.
        Когда Ленкина мать вышла из дома, человек в совике преградил ей дорогу и сказал:
        — Алевтина, я за тобой.
        — Никуда я не поеду с тобой, Кокоба, — ответила Ленкина мать.
        Но Кокоба стоял на ее пути.
        — Нет, поедешь, — твердо сказал он и шагнул к Ленкиной матери.
        — Пусти! — она оттолкнула Кокобу двумя руками.
        Но тут из рукавов совика высунулись две длинных лопастых руки и схватили Ленкину мать. Она только успела крикнуть:
        — Ленка! Кокоба!
        А он уже нес ее к своей собачьей упряжке. Она билась в его руках, как огромная пойманная рыба. Но дизелист из бригады Самсонова был сильным и упрямым.
        — Лен-ка! Ко...
        Он закрыл ей рот. Положил ее на нарты и стал привязывать веревкой.
        Ленка услышала зов матери. Выбежала на улицу. Семен-полосатый за ней. Ветер распахнул незастегнутую кухлянку, пимы жалобно заскрипели по мерзлому снегу. Кот первым добежал до угла дома и, выгнув спину верблюдом, зашипел, Ленка кинулась за котом и увидела собак. И увидела Кокобу, который что-то привязывал к нартам.
        — Пусти, подлец!
        Ленка узнала голос матери. Ей хотелось закричать, но она поняла, что крик не долетит до буровой. Тогда она отчаянно кинулась на врага и изо всех сил стала колотить его своими маленькими кулачками по спине. Но оленьи шкуры защищали похитителя от ударов. Он оттолкнул Ленку, и девочка упала на снег. Кот заревел. Собаки заволновались.
        — Пусти мамку! — крикнула Ленка, но ее крик маленьким мячом улетел в бескрайнюю тундру и пропал.
        И тут Ленка посмотрела на Семена-полосатого, а Семен-полосатый посмотрел на Ленку. И они поняли друг друга. Девочка схватила кота в охапку, обежала вокруг нарт и бросила его на снег перед носом у собаки. Собаки вскочили как ужаленные. Кот сделал прыжок. Вожак рванулся за котом. Кот сверкнул зелеными глазами и побежал. И вся упряжка помчалась за ним. Напрасно Кокоба размахивал хореем, бежал сзади, кричал дурным голосом. Собаки унесли Ленкину мать от ненавистного Кокобы. А Ленка стояла на месте, и слезинки замерзали у нее на щеках.
        Будь Семен-полосатый трусом, он бы забился под дом и ни одна собака не достала бы его. Будь он глупым, побежал бы в тундру и там в конце концов попался бы на собачьи клыки. Но он был умным и смелым. Он побежал к буровой, которая, как ракета перед полетом, серебрилась впереди в лунном сиянии. Он слышал, как за его спиной угрожающе лаяли ездовые псы. Чувствовал спиной их жаркое дыхание. Но не поддавался страху. Как настоящий боец. Он делал свое опасное дело точно и самоотверженно.
        Так Семен-полосатый добежал до вышки, вскочил на станок и повернулся лицом к своим врагам. Он выгнул спину, но не зашипел, а издал какой-то отчаянный жалобный крик и прижался к теплому, родному кожуху мотора.
        Собаки остановились, яростно залаяли. А кот в своем убежище молча ворочал глазищами.
        — Эй, ребята, откуда это Семен привел пустую упряжку? — закричал Сашок, в ватнике и шапке-ушанке, завязанной под подбородком.
        — Там кто-то есть, — отозвался другой рабочий.
        — Да это ж наша Алевтина. Привязана!
        Бригада окружила нарты.
        — Кто это тебя? — спросил Антонов, разрезая веревки большим ножом.
        Ленкина мать молчала. Она все еще не могла прийти в себя. Ее подняли, поставили на ноги. Собак отвели в сторону.
        — Но, но, Алевтина, все же в порядке. Держись. Ты же со своими, — утешал ее мастер.
        — Со своими, — пролепетала Ленкина мать и вдруг прижалась к плечу Антонова и заплакала.
        А тот похлопывал ее по спине и говорил:
        — Ладно, ладно тебе. А не работа ли это Кокобы?
        — Кокоба, — прошептала женщина, — он хотел меня увезти... окаянный.
        Антонов грозно откашлялся и крикнул:
        — Найти Кокобу и сюда его!
        Через пять минут привели разбойника. Двое здоровых ребят держали его за руки. Шапки на нем не было — потерялась в борьбе. Не хотел Кокоба идти на суд в бригаду Антонова.
        — Ну вот что, пират недостойный, — сказал Антонов, откашливаясь, и положил свою тяжеленную руку на плечо похитителя, — был бы ты из другой бригады, мы бы посчитали твои косточки. Но на твое счастье, мы соревнуемся с Самсоновым. Будем подводить итоги, тебя приплюсуем... к недостаткам вашей бригады. А теперь катись ко всем чертям! Еще раз увидим в нашей деревне, пеняй на себя.
        Кокоба ничего не сказал. Тяжело опустился на нарты. Прикрикнул на собак и умчался восвояси.
        В этот день Семен-полосатый получил вторую банку сгущенки. Но съел только полбанки: так устал от всего пережитого, что не смог доесть лакомство, и — была не была! — забрался к Ленке на коечку и уснул. Так Ленка и Семен-полосатый победили двух своих врагов.
        Голосуйте за собак. Поднимайте руки. И я тоже подниму руку. Но у меня есть еще вторая рука, и никто не запретит мне поднять ее за кота — за Кота Котовича, за Семен Петровича и за весь его славный и удивительный род.

П О В Е С Т И

• БЫЛ НАСТОЯЩИМ ТРУБАЧОМ • СТАНЦИЯ МАЛЬЧИКИ
• ТАЙНА ФЕНИМОРА

БЫЛ НАСТОЯЩИМ ТРУБАЧОМ

1

        Вспомните картину, на которой изображен Петр Первый, шагающий по берегу Невы. Огромный царь яростно печатает шаги. Выпуклый лоб, глаза навыкате, усы торчат, как проволочные, ноздри раздуты. Царь спешит. Свита еле поспевает за ним. И кажется, слышно, как гремят о камни тяжелые, кованые, с пряжками башмаки и свистит ветер, развевающий полы густо-зеленого камзола.
        Теперь представьте, что картина ожила. Заплескались невские волны, и в лицо пахнуло глубинным холодом. Рослый мужчина с вьющимися, как у Петра, волосами, шагает по набережной, держа в руке, вместо треуголки, фуражку защитного цвета с алой пятиконечной звездочкой. Камзол ему заменила красноармейская гимнастерка. А дальше — совсем не царские и не красноармейские — брюки навыпуск и остроносые штиблеты. По-настоящему царские у него только осанка и шаг — широкий и тяжелый.
        За ним, как на известной картине, поспевает свита, состоящая из двух человек: женщины и мальчика. Женщина невысокая, смуглолицая, с коротко подстриженными волосами по моде первых лет революции. Глаза большие, словно расширенные от удивления. За ней идет, вернее, бежит мальчик, такой смуглолицый и большеглазый, что в нем без труда можно признать сына женщины. От отца же, который по-петровски шагал впереди, мальчику достались лишь вьющиеся волосы. На мальчике матроска с выцветшим голубым воротником и картузик, тоже видавший виды.
        Мальчика звали Котей, отца его — Николаем Леонидовичем, а мать называли просто Ксаночкой, без отчества.
        Котя бежал, чтобы не отстать от родителей. При этом он все время оглядывался, потому что по мостовой с дружным аппетитным хрустом шагал отряд военморов — военных моряков. Над белыми тарелочками бескозырок поблескивали вороненые штыки. Ветер упруго надувал кумачовый транспарант со словами: «Смерть Юденичу!»
        Котя смотрел на моряков, и его глаза загорались тайным восторгом. Он представлял себя идущим в строю с тяжелой винтовкой, которую можно сколько угодно трогать и даже стрелять из нее по врагам. Может быть, это было бы несбыточной мечтой, если бы не событие, которое произошло час назад.
        Все началось в узком дворе петроградского дома, что на Васильевском острове.
        По этому двору расхаживал старый татарин с необъятным полосатым мешком за спиной. Задрав голову, он пел свою странную песенку:

Халат! Халат! Костей, тряпок! Бутылок! Банок! Халат! Халат!

        Котя подошел к старьевщику и спросил:
        — Зачем вам кости и тряпки?
        Старьевщик выкатил на мальчика черные глаза и тихо сказал:
        — Я всю жизнь собираю кости и тряпки... А теперь ни костей, ни тряпок.
        В это время где-то на пятом этаже распахнулось окно, и папа на весь двор крикнул:
        — Котя, быстро наверх! Тетушка дома!
        Мальчик тут же юркнул в подъезд, провожаемый печальными глазами старьевщика, который вслед ему снова пожаловался:
        — А теперь ни костей, ни тряпок.

        В заставленной вещами комнате в старинном плюшевом кресле бутылочного цвета сидела старушка — тетушка. Перед ней, как просители перед вельможей, стояли папа и мама. Из-за них выглядывал Котя. Он рассматривал тетушку со смешливым любопытством. Тетушка была маленькой, востроглазенькой, с сизыми колючими усиками по краям рта.
        — Мальчик он послушный, — говорила мама про Котю.
        — Слушается с полуслова, — добавлял папа, заискивающе глядя в глаза тетушке.
        Котя же из-за спины родителей подавал тетушке тайный сигнал — отрицательно качал головой.
        — Я, соколики мои, еле ноги волочу, — отвечала тетушка, предупрежденная Котей.
        — Он помогать будет! — с готовностью обещал папа.
        Котя изо всех сил качал головой: мол, не буду помогать.
        — Он и за хлебом сходит, и дома подметет, — вторила папе мама.
        «Не схожу! Не подмету!» — сигнализировал Котя старушке.
        И та отвечала:
        — Он больше намусорит, чем уберет.
        Было похоже, что Котя и тетушка находятся в тайном сговоре.
        Тогда мама шагнула вперед и с отчаянием сказала:
        — Тетушка, дорогая, не можем же мы взять с собой мальчика на фронт!
        А папа, для убедительности, протянул мандат с лиловыми печатями. Но старушка даже не взглянула на этот серьезный документ.
        — В другой раз! — решительно сказала она. — А теперь извините и увольте. Ты уж не обижайся на старую тетку, Ксаночка.
        Когда удрученные отказом Котины родители покидали тетушкин дом, Котя оглянулся. Тетушка победоносно смотрела вслед уходящим. Котя кивнул ей на прощание и закрыл дверь.
        Спустя некоторое время «Петр и его свита» прошагали по Морской улице и остановились у дома с кариатидами — могучими каменными женщинами, которые на своих плечах держали массивный балкон. Женщины-кариатиды загадочно улыбались, словно были свидетельницами заговора с тетушкой и полностью поддерживали Котю.
        — Здесь! — сказал отец, и это слово прозвучало, как команда.
        Все остановились. Повернулись. Вошли в подъезд.
        На третьем этаже, у дубовой двери, на которой висела потемневшая медная табличка с надписью: «Артист императорских театров Петр Иннокентьевич Пархоменко», отец дернул за бронзовую шишечку, и где-то в глубине тонко зазвонил колокольчик. Гостям долго не открывали. Наконец послышались шаги. Щелкнул замок, и дверь медленно отворилась. На пороге стоял тучный кудрявый мужчина в бархатном, давно не стиранном халате. В руках он держал тарелку и ложку. Артист императорских театров стоя ел суп.
        — Здравствуй, брат! — воскликнул он трубным голосом и тут же отправил ложку в рот.
        — Здравствуй, брат! — отозвался Николай Леонидович. — Ты с утра пораньше ешь суп?
        — Не ем, а рубаю! — Артист вытер рукавом халата рот и захохотал. Его смех отозвался в парадном, как раскат грома. — Прекрасное изобретение революции — суп «карие глазки».
        — Какие глазки? — спросила мама.
        — Ксаночка? Здравствуй, девочка моя! — обрадовался артист. — И ты здесь? Суп из голов воблы. Объедение! Хочешь попробовать?
        — Разве у воблы карие глаза? — неожиданно спросил Котя.
        Артист перестал есть и уставился на Котю.
        — Здравствуй, Шурик!
        — Меня зовут Котя, — отозвался мальчик.
        — Мы на фронт уезжаем, не с кем оставить его — сказал папа, незаметно подталкивая вперед сына.
        — Беспризорник, значит, — весело сказал артист императорских театров.
        — Беспризорник, — подтвердила мама, лишь бы потрафить толстяку. — Ты бы не взял его на время?
        Артист удивленно посмотрел на маму, потом перевел взгляд на Котю и сказал:
        — Да я ведь сам беспризорник! Жена удрала на юг от голода. А я меняю брюссельские кружева на воблу.
        — Ну да, — растерянно сказал папа, — конечно. Мы пойдем, Петя.
        Все трое, не сговариваясь, повернулись и стали медленно спускаться вниз, а бывший артист императорских театров механически хлебал суп «карие глазки» и смотрел им вслед. И вдруг он громогласно крикнул:
        — Стойте! Разве в Петрограде появился новый театр?
        — Появился! — с нижнего этажа ответил ему Николай Леонидович.
        — Героический рабочий театр! — крикнул Котя.
        — Николай уже собрал труппу. У него мандат Петросовета. Мы едем на фронт! — крикнула снизу Котина мама.
        — Когда? — Пархоменко сбежал на несколько ступенек, свесился с перил, расплескивая остатки супа.
        — Завтра утром, — ответил Николай Леонидович.
        — А харчи давать будут? — Артист постучал ложкой по пустой тарелке.
        — Как и всем бойцам, — ответил за отца Котя. — И мыло будут давать.
        — Да здравствует театр! — на всю лестницу крикнул толстяк в бархатном халате. — Да здравствует революция! Я — с вами! Ура!
        Трое, стоявшие на нижней площадке, крикнули «Ура!».

        Только очутившись на улице, папа и мама поняли, что их главная задача не решена: Котю пристроить не удалось, и он, по словам бывшего артиста императорских театров, остался беспризорным.
        — Что же делать? — спросил папа и стал чесать затылок.
        Мама сокрушенно опустила глаза. Котя посмотрел на каменных женщин. Они улыбались таинственно, как старая тетушка. Котя одобрительно кивнул им, словно они что-то шепнули ему, и сказал своим павшим духом родителям:
        — Послушайте! Я придумал! Честное благородное!
        — Что ты придумал? — уныло спросил отец.
        — Я еду с вами на фронт! — ответил мальчик.
        — Боже мой, — воскликнула мама, — какие глупости!
        Но папа, похожий на царя Петра, директор Героического рабочего театра, был иного мнения. Он сказал:
        — В этом что-то есть.
        — Там опасно, — возразила Котина мама.
        — Теперь везде опасно, — твердо сказал отец. — Революция в опасности!
        И, не дожидаясь маминых возражений, он зашагал по Морской улице тяжелыми шагами медного всадника, соскочившего с коня.

2

        — Господин полковник, я получил известие от своего брата, поручика Воронова. Он авиатор, сбит красными под Гатчиной. Он ранен и скрывается на сеновале в деревне Панево.
        — Кто вам сказал, что я полковник? Кто вы такой? Какого черта вы пришли сюда?
        Тучный мужчина в пальто с бархатным воротником и в фуражке железнодорожного ведомства, как коршун, навис над юношей.
        — Я — юнкер Воронов. А про вас мне написал брат.
        — Вашего брата следует разжаловать и судить военным трибуналом за разглашение тайны! — вскипел переодетый полковник. — А если бы записка попала к красным?
        — Но, господин полковник, он же ранен. Он нуждается...
        — Сейчас все в чем-то нуждаются! В Гатчину не сегодня-завтра войдет Юденич.
        Глаза юноши посветлели.
        — Господин полковник, чем я могу служить нашему делу?
        — Чем вы можете служить? — Полковник усмехнулся и уставился на молодого человека круглыми птичьими глазами и вдруг, уже мягче и спокойней, сказал: — Вы можете сослужить нам службу. Авиации нужна касторка.
        — Что вы сказали, господин полковник? — Юноша с недоумением посмотрел на полковника.
        — Я сказал — касторка.
        Этот разговор происходил в саду Буфф, в зарослях сирени, неподалеку от старого кегельбана.
        «Айзенбан» — по-немецки — «железная дорога». «Бан» — «вокзал». Кегельбан не имеет никакого отношения ни к поездам, ни к вокзалам: это взрослая игра. По длинному деревянному лотку пускают тяжелые, похожие на пушечные ядра шары. Шары сбивают с ног кегли, которые, как солдаты, выстроены в конце лотка. Раз — и мимо! Два — кегля упала, но остальные стоят: попробуй сбей.
        Вот возле этого кегельбана и очутился Котя в тот пасмурный летний день, когда было решено взять его с собой на фронт. Отец и его свита, которая к тому времени уже составила пять человек, отправились в соседний дом за шестым. Коте же наказали ждать в саду Буфф.
        Когда-то здесь играла музыка и хорошо одетые люди расхаживали по чисто выметенным дорожкам сада. Теперь никакой музыки не было: в «раковине» для оркестра были сложены дрова, березовые и осиновые. Скамейки перевернуты вверх ножками, гондолы качелей куда-то запропастились, дорожки заросли травой, а кегельбан — гордость сада Буфф — потрескался, подгнил, на нем валялись один треснувший шар и две безголовые кегли.
        Котя бродил по заброшенному саду. Он остановился у кегельбана, и тут до него долетел странный разговор двух мужчин о касторке.
        — Я сказал — касторка! — пробасил густой мужской голос.
        — Я готов отдать жизнь за родину, — отозвался молодой, ломкий голос юноши, но мужской голос перебил его довольно резко:
        — Нам не нужна ваша жизнь. Нам нужна касторка. Много касторки. Потому что без касторки ни один аэроплан не поднимется в воздух!
        О чем они говорили дальше, Котя не слышал. Голоса перешли на шепот.
        «Без касторки ни один аэроплан не поднимется в воздух! — про себя повторил Котя и усмехнулся: — Разве у аэроплана болит живот?»
        Он нагнулся и поднял с земли кегельный шар. Подержал его, размахнулся, и шар с грохотом покатился к двум обезглавленным кеглям.
        — По буржуям! — вслед шару крикнул Котя.
        Шар медленно приблизился к кеглям и остановился. У него не хватило сил.
        Котя сбегал за шаром и послал его посильней. При этом он крикнул:
        — По Юденичу!
        Шар покатился куда-то вбок.
        — Не попали в Юденича? — послышался за спиной мальчика ломкий голос.
        Котя оглянулся. За ним стоял худой, высокий юноша с едва заметными калмыцкими скулами и с темными внимательными глазами.
        — Не попал, — признался Котя.
        — Разрешите, попробую.
        Юноша взял шар, раскачал его, прищурил глаз и с силой пустил по лотку. Кегли упали как подкошенные. Котя улыбнулся.
        — Кто вы? — спросил он.
        — Граф Монте-Кристо, — усмехнувшись, ответил незнакомец.
        — Настоящий граф? — удивленно спросил мальчик.
        — Настоящих графов теперь нет. Как вас зовут?
        — Котя, — ответил мальчик.
        — Меня в гимназии звали Икар. — Незнакомец протянул Коте руку.
        Мальчик улыбнулся и прочитал стихи:

И сделал отец ему крылья Из перьев, из воска, из ниток льняных.

        Оба засмеялись.
        — А вы забавный молодой человек, — покровительственно сказал Икар, рассматривая Котю.
        — Я артист, — отозвался Котя. — И еще я пишу стихи. У вас есть револьвер?
        Вместо ответа юноша полез в карман и вынул маленький, дамский, револьвер.
        — Бьет на двести метров, — сказал он.
        — Можно подержать?
        — Только осторожно. Заряжен.
        Котя с замирающим сердцем рассматривал револьвер и даже прицелился в кеглю. Потом нехотя вернул оружие владельцу и спросил:
        — А зачем аэропланам касторка?
        Икар прищуренными глазами испытующе посмотрел на мальчика, но ответить не успел.
        В небе, над макушками деревьев, с оглушительным стрекотом пролетел аэроплан. За ним тянулось белое облачко, которое, спускаясь к земле, оказалось листовками. Котя и Икар побежали по аллее за медленно летящим аэропланом.
        — А я умею управлять аэропланом! — на бегу крикнул Икар.
        — Честное благородное? — спросил Котя.
        — Клянусь! Обо мне даже в газете писали: «Гимназист парит в небе...»
        — А как же касторка? — вдруг спросил Котя.
        — Какая кас... Вы слышали про касторку?
        — Он чудак, этот гражданин, — засмеялся Котя. — «Самолет не полетит без касторки»!
        — Конечно, чудак, — поддержал его Икар. — Чудак и не совсем нормальный. Вы больше ничего не слышали, что он говорил?
        — Не-ет, только про касторку.
        Так они добежали до ворот. Котя нагнулся и поднял с земли листовку. На маленьком листе было написано: «Товарищи! Революционный Петроград в опасности! Все на фронт! Смерть Юденичу!»
        — Я еду на фронт, — неожиданно сказал Котя.
        — Вы? На фронт? — Глаза Икара загорелись. — Шутите?
        — Честное благородное, — сказал Котя. — Наш театр едет. И меня берут. Тетушка отказалась от меня.
        — Тетушка отказалась? — Этот довод, видимо, подействовал на Икара, он серьезно посмотрел на Котю: — А вы не могли бы мне составить протекцию?
        — Я поговорю с папой, — тут же согласился Котя. — Но вы не артист.
        Икар покачал головой.
        — Не артист. Но я могу... я могу быть при лошадях. У вас будут лошади, раз театр походный.
        — Будут, — неуверенно ответил Котя. — Я поговорю с папой. Вы любите лошадей?
        В это время у ворот сада Буфф остановилось несколько человек во главе с Котиным папой.
        — Котя? Где ты? Не заставляй себя ждать!
        Красноармейская фуражка молодцевато сидела на папиной массивной голове. В фуражке он сразу перестал быть похожим на царя, основавшего город на Неве.
        — Папа, разреши тебе представить, это мой товарищ... Икар.
        Молодой человек опустил голову и тут же вскинул ее.
        — Он хочет ехать на фронт. Он может быть при лошадях...
        — Вы конюх? — спросил Николай Леонидович, вопросительно глядя на юношу.
        — Не совсем... Но если надо... Я люблю лошадей. И потом... я не чураюсь никакой работы.
        Николай Леонидович снял красноармейскую фуражку и вытер лоб платком.
        — Хорошо! — сказал он решительно. — Завтра мы выступаем. Зачисляю вас в театр рабочим... сцены. У нас есть фургон, а кучера нет.
        — Ура! Икар будет кучером! — воскликнул Котя.
        Когда труппа будущего театра, уже насчитывающая десять человек, шла по набережной Фонтанки, Котя увидел, как по реке плыла старая баржа, заполненная тощими, оборванными ребятами. Они отталкивались от дна шестами и галдели от удовольствия.
        Увидев Котю, ребята начали кричать:
        — Эй, барчук! Ныряй! Плыви к нам!
        — Я не барчук! — на ходу крикнул Котя. — Смерть Юденичу!
        И ребята с баржи хором ответили:
        — Смерть Юденичу!
        И подбросили в воздух фуражки и картузы. Одна фуражка упала в воду.

3

        В летний день 1919 года по улицам красного Петрограда двигались войска. Это тяжелые подковы артиллерийских лошадей, как молоты, опускались на камни мостовой, а колеса орудий перекатывались с такой силой, что в окнах звенели стекла. Лафеты, орудийные передки, зарядные ящики, повозки, походные кухни, выкрашенные в общий грязно-зеленый цвет, образовали грозный движущийся поток. Среди этого потока совсем инородным телом выглядел большой брезентовый фургон, расписанный яркими пятиконечными звездами. Кроме звезд, на фургоне красовалась надпись: «Героический рабочий театр».
        Вместе с артиллерийским полком на фронт отправлялся самый молодой театр Советской Республики.
        Белые войска генерала Юденича захватили Ямбург и Псков и приближались к Петрограду, Питерский фронт стал самым важным фронтом Республики.
        — Эй, ездовые второй батареи, что вы там, заснули? Подтянись! Подтянись! — кричал командир ездовым.
        — Но-о-о, сонные! — кричали ездовые лошадям.
        Вздымалось облако пыли, из камней вылетали искры, и новая волна грохота оглушала прохожих.
        Над городом реяли кумачовые полотнища с четко выведенными словами: «Смерть Юденичу!», «Не отдадим врагу революционный Петроград!»
        Этими словами город напутствовал уходящих на фронт.
        На одном из орудийных передков, рядом с грузным белобрысым красноармейцем, сидел смуглолицый мальчик в серой курточке и такой же кепке. Маленькие ровные брови высоко взлетали над глазами. Сами же глаза были задумчивыми и серьезными, как у взрослого человека. Когда же мальчик улыбался, глаза его оживлялись и в них загоралось что-то озорное.
        Это был Котя.
        Перед началом марша командир полка сам привел его к запряженному шестеркой лошадей орудию. Здесь, на передке, восседал немолодой боец в фуражке, надвинутой на самые глаза. Гимнастерка и шаровары сидели на нем в обтяжку. Казалось, сделай он неловкое движение и обмундирование затрещит по швам.
        — Принимай в расчет бойца! — сказал командир артиллеристу. — Головой отвечаешь!
        Вместо ответа боец приложил руку к козырьку и, как показалось Коте, не обратил на него никакого внимания.
        Мальчик забрался на передок и сел рядом с неразговорчивым бойцом.
        Раздалась команда «Арш!», заиграл оркестр. Полк тронулся.
        Первое время Котя и его спутник ехали молча. Мальчик жалел, что ему попался такой угрюмый спутник. Неожиданно красноармеец, не поворачивая головы, спросил:
        — Ты тоже артист?
        — Артист, — ответил Котя.
        — На голове стоять можешь?
        — Не-ет.
        — А шпаги глотать умеешь?
        — Не пробовал.
        — Что же ты умеешь делать? — разочарованно спросил боец.
        Котя слегка подался вперед и заглянул ему в лицо.
        — Я играю в спектакле. Сперва подношу патроны, а потом погибаю.
        Боец долго молчал, обдумывал. Наконец со вздохом произнес:
        — Как солдат. Сперва подносит патроны, потом погибает.
        — А я еще стихи сочиняю, — доверительно сообщил артиллеристу Котя. — Не верите? Честное благородное!
        И, не дожидаясь, как боец отнесется к этому сообщению, продекламировал:

Возле цирка на Фонтанке Продавал мужик баранки. А баранки были с маком. Отдал их мужик собакам.

        Красноармеец опустил поводья, с нескрываемым любопытством посмотрел на Котю, протянул ему руку.
        — Яшечкин, — представился он.
        — Котя, — ответил мальчик.
        Так они познакомились.
        — А вы наводчик? — спросил Котя.
        — Замковой, — через некоторое время ответил артиллерист.
        — Пушку на замок запираете?
        — Не пушку, а снаряд... Засылаю снаряд в патронник, закрываю орудийный замок.
        — А ключ от замка где храните?
        Яшечкин недовольно покосился на мальчика.
        — Это амбарный замок запирают на ключ, — сказал он и снова надолго замолчал.
        В вышине раздался протяжный дробный треск. Из-за леса вылетел аэроплан. Он летел так низко над землей, что его гул заглушал все звуки движущегося артиллерийского полка. На широких двухэтажных крыльях горели красные звезды. От пролетающего аэроплана над колонной просвистел ветер и тень крыльев скользнула по траве. Котя привстал, чтобы лучше разглядеть военлета, который перегнулся через борт кабины, но сильная рука Яшечкина вернула его на место.
        — Не балуй. Свалишься на землю.
        Обогнав колонну, аэроплан удалился в сторону фронта, а Котя провожал его округлившимися глазами. И губы его сами по себе уже шептали строчки будущего стихотворения:

Смелый красный авиатор В бой ведет аэроплан.

        На войне все неожиданно меняется. Обыкновенная изба может превратиться в штаб полка; школа может стать полевым лазаретом; площадь — огневой позицией для орудий, а колокольня — наблюдательным пунктом.
        Так пригородный вокзал неожиданно превратился в театр. На месте, где обычно висело расписание поездов, появился большой плакат:

Героический рабочий театр.

«ЗНАМЯ РЕВОЛЮЦИИ»,

драма в двух действиях, пяти картинах.

Начало в семь часов вечера.

Б И Л Е Т Ы  Н Е  П Р О Д А Ю Т С Я.

ЗАПЛАТИМ ЗА БИЛЕТЫ ЮДЕНИЧУ — ПУЛЯМИ И СНАРЯДАМИ.

4

        Перрон вокзала, превращенный в театральную площадь, заполнили красноармейцы, идущие на спектакль. Они шли с оружием, потому что когда рядом враг, то даже в театре нельзя расставаться с винтовкой.
        Два бойца прикатили пулемет. Дежурный — розоволицый красноармеец с рыжим чубом — преградил им путь:
        — С пулеметом нельзя!
        — Куда же мы его денем? Мы за пулемет в ответе! — говорил один из пулеметчиков, оттирая дежурного плечом.
        — С винтовками можно, а с пулеметом нельзя?! — поддерживал товарища второй пулеметчик.
        — Вы еще тачанку прикатите! — не сдавался дежурный.
        Образовалась толпа. Задние кричали:
        — Проходите! Эй, пулемет, двигай!
        В это время на перроне ударили в колокол. Но это не был сигнал к отправлению поезда. Удар колокола означал первый театральный звонок. Какой-то сугубо штатский старичок, неизвестно как очутившийся на станции, спросил дежурного:
        — Поезд отправляется?
        — Спектакль начинается, — ответил дежурный.
        Старичок долго смотрел на него, растерянно моргая, потом оглянулся и увидел, что у перрона стоит бронепоезд.
        — Спектакль начинается, — пробормотал старичок и вдруг пустился бежать.
        Помещение вокзальной кассы было превращено в гримерную. Перед единственным зеркалом, принесенным из буфета, гримировались все сразу. Каждый старался протиснуться вперед, чтобы вместо щеки не попасть палочкой грима в нос. Получалось забавное зрелище: в одном зеркале множество лиц.
        Тем временем Котя сидел на круглой табуреточке кассира и лихо стучал компостером.
        — Вам куда билет? В Рязань или в Париж? — спросил он маму, которая кончила гримироваться и подошла к сыну.
        Мама задумчиво посмотрела на Котю и сказала:
        — Мне билет до станции, где люди не стреляют в людей. Где много хлеба...
        — И сливочного мороженого, — добавил Котя.
        — И где дети ходят в школу, а артисты выступают в красивых театрах и в антрактах пьют чай с пирожными...
        Котя задумался. Потом взял картонный билетик, сунул его в щель компостера и с силой нажал рычаг.
        — Вот билет до станции «Победа революции».
        А в зале ожидания вокзала, превращенном в зрительный зал, уже было полно народу. Красноармейцы сидели на полу, не выпуская из рук винтовок. И над их головами как бы вырос невысокий винтовочный лесок. Они курили, отчего над залом плыло устойчивое голубоватое облачко махорочного дыма.
        На большом полотне, прибитом к стене, была изображена горящая тюрьма Бастилия. И казалось, синеватый дым плыл над залом ожидания не от многочисленных цигарок, а от пожара, изображенного на полотне. На перроне снова ударил колокол. И перед публикой появился Николай Леонидович.
        На нем была свободная белая рубаха с широкими рукавами, синие шаровары и красный пояс, за который были заткнуты два старинных пистолета. В руке же он держал обычную винтовку, взятую напрокат у кого-то из красноармейцев.
        — Товарищи! — сказал Николай Леонидович. — Рядом гремят пушки Юденича. Но мы, артисты Героического рабочего театра, не прекращаем своих спектаклей. Ударим по Юденичу пролетарским искусством!
        В зале захлопали в ладоши и закричали «ура!». Штыки закачались.
        — Сейчас мы покажем вам спектакль из времен французской революции. Автор драмы... я.
        Николай Леонидович смущенно посмотрел на зрителей и поклонился. Кто-то крикнул:
        — Браво автору!
        Но папа поднял руку. И зал притих.
        — В этой драме восставшие санкюлоты, то есть пролетарии, штурмуют тюрьму Бастилию. Итак, начинаем спектакль!
        Ударил колокол. И артисты вышли на сцену. Собственно, сцены не было. Была небольшая площадка, перед которой лежала перевернутая вверх ножками скамейка, изображающая баррикаду. Николай Леонидович исполнял роль командира, а Ксаночка, Котина мама, роль женщины-бойца. Бывший артист императорских театров, любитель супа «карие глазки», был бомбардиром, то есть артиллеристом.
        Спектакль начался.

К о м а н д и р. Мы ждем подкрепленья.         Победа за нами! Пусть мальчик поднимет         Трехцветное знамя! Ж е н щ и н а-б о е ц. Как можно ребенка         Поставить под пули? Не дремлют стрелки         Короля в карауле. К о м а н д и р. Пусть знамя народа         Над улицей реет. В ребенка стрелять         И король не посмеет! Б о м б а р д и р. Эй, маленький Пьер,         Подходи к баррикаде И знамя держи.         Как солдат на параде. К о м а н д и р. На гребень забраться         Ему помогите! Б о м б а р д и р. Смотрите,         Он держится смело, смотрите! К о м а н д и р. Ударьте, ребята.         По лбам барабанов. В с е. Республике — слава!         На плаху — тиранов!

        Гремели барабаны. Котя — Пьер стоял на перевернутой скамейке-баррикаде и изо всех сил размахивал трехцветным французским знаменем. А в зале кричали «ура!» и подбрасывали фуражки с алыми звездочками. В это время где-то за окнами раздался взрыв и стекла в зале ожидания мелко зазвенели.
        Зрители решили, что так надо по спектаклю, и продолжали хлопать и кричать «ура».
        Но дверь распахнулась, и возбужденный боец крикнул:
        — Тревога! Боевые расчеты бронепоезда по местам!
        Его голос утонул в грохоте нового взрыва. Где-то совсем близко рвались снаряды. И, стараясь перекричать грохот, зазвучали команды:
        — Третья рота, на выход!
        — Телеграфисты штаба...
        — Саперный взвод...
        Снаряд разорвался на перроне. В здании вокзала со звоном вылетели стекла. Погас свет. Кто-то вскрикнул.
        Котя стоял среди этого невидимого водоворота людей и прижимал к себе знамя французской революции. Бегущие красноармейцы подхватили его и, подталкивая, увлекли к двери. Мальчик очутился на привокзальной площади. Вспышки рвущихся снарядов освещали белые стены вокзала и бегущих бойцов. Ржали лошади. Звучали неразборчивые слова команды. Грохотали кованые колеса повозок. Коте казалось, что все это происходит в невнятном тяжелом сне. Ему мучительно хотелось проснуться и очутиться дома, в тихой комнате второго этажа, в которую с любопытством заглядывал уличный фонарь...
        Мимо с грохотом промчался театральный фургон, и Котя успел разглядеть бледное лицо своего нового друга, подгонявшего лошадей.
        — Икар! Икар, куда вы... — крикнул Котя.
        Но Икар не услышал его голоса. Он погонял лошадей, и вскоре фургон скрылся в дымной тьме.
        В это мгновение чья-то сильная рука схватила Котю и потащила за собой. Котя не успел разглядеть, кто его ведет, не успел сообразить, куда его ведут. В следующее мгновение та же рука швырнула его на землю и тяжелое, горячее тело в шершавой гимнастерке накрыло его. Раздался оглушительный взрыв, да такой сильный, что земля вздрогнула.
        Когда взрыв утих, человек, прикрывший собой Котю, произнес:
        — Так без головы можно остаться!
        Это был Яшечкин. Котя узнал его и облегченно вздохнул. Откуда он взялся, как нашел Котю в этом страшном водовороте? На мгновение Коте вспомнились слова командира полка: «Головой отвечаешь!» Это за него, за Котю, Яшечкину приказали отвечать головой. И он выполнял приказ. Нет, здесь дело не в приказе. Если человек прикрывает от осколков другого — это уже не из-за приказа.
        Яшечкин вскочил на ноги, помог подняться Коте и побежал, увлекая его за собой. Они пробежали по окутанной дымом площади, нырнули в боковой переулок и очутились у артиллерийской повозки.
        — Быстрей! — скомандовал Яшечкин и помог Коте забраться на облучок. Потом быстро отвязал коней и сел рядом с ним. — Держись крепче. Но! Но! Пошли!..
        И повозка помчалась, подпрыгивая на ухабах.
        Тут только Котя заметил, что в руках у него знамя — трехцветное знамя французской революции. С этим знаменем он выходил на сцену и забирался на гребень баррикады.
        За их спиной рвались снаряды.
        Котя со своим спасителем уже мчался по проселочной дороге, а мама металась по перрону и всех спрашивала:
        — Вы не видели мальчика?.. Небольшого мальчика... Пропал мальчик...
        Она не обращала внимания на близкие разрывы, на грохот бронепоезда, который вел ответный огонь. Она искала сына.
        Мимо пронесли носилки, покрытые одеялом. Мама бросилась к ним и, преодолевая страх, приподняла край одеяла. На носилках лежал усатый мужчина. Он был мертв.
        Мама снова вбежала в здание вокзала в надежде, что Котя от испуга притаился в каком-нибудь укромном местечке. Под ногами хрустело битое стекло. Бастилия на полотне пылала в полную силу, словно ее подожгли не восставшие парижане, а снаряды белых. Коти не было. Тогда мама спрятала лицо в ладони и заплакала. Она плакала беззвучно. Только плечи ее слегка вздрагивали, словно от озноба. И тут перед ней возник Николай Леонидович.
        — Ксана?! Где Котя? Наши части отступают!
        — Коти нет! Я никуда не уйду без Коти!
        — Да, да, — пробормотал папа. — Мы никуда не уйдем без Коти.
        На улице загрохотала пулеметная очередь.

5

        Когда повозка, запряженная парой серых в яблоках лошадей, отъехала подальше от станции, где с грохотом и огнем рвались снаряды, Котя посмотрел на своего спасителя. Фуражка со звездочкой была низко надвинута на глаза. Яшечкин был спокоен. Словно ничего особенного не произошло.
        — Это наши бьют по белым? — спросил Котя.
        — Кто его знает, — нехотя отозвался Яшечкин. — То ли наши по белым, то ли белые по нашим. Взрывы у всех одинаковые.
        Постепенно неразговорчивый Яшечкин как бы оттаял, стал более общительным и сам спросил мальчика:
        — Ты-то как на фронт попал?
        — Из-за тетушки, — ответил мальчик. — Тетушка не захотела меня оставить у себя. Вот и пришлось меня взять... А вы знаете, что аэропланам нужна касторка?
        — Скажешь тоже! — буркнул Яшечкин и замолчал надолго.
        — Вы смотрели спектакль? — спросил Котя, чтобы как-то нарушить молчание.
        — Смотрел.
        — Видали, мальчик размахивал трехцветным флагом? (Яшечкин кивнул.) Так это — я!
        — Я знаю, — ответил красноармеец и едва заметно улыбнулся.
        — Яшечкин, я про вас напишу стихи. Честное благородное! — вдруг сказал Котя. — Как вы спасли меня.
        — Нешто про такое пишут? — Красноармеец покачал головой. — Если про каждого писать стихами, стихов не хватит.
        — Хватит! — уверенно сказал Котя.
        В это время раздался треск, скрип, и повозка резко наклонилась набок. Котя еле удержался на козлах.
        Яшечкин ловко спрыгнул на землю и стал рассматривать повреждение.
        — Приехали, — певуче сказал он. — Обод лопнул.
        — Что же будем делать? — спросил мальчик, осторожно спускаясь на землю.
        — Ночевать будем. Утро вечера мудренее.
        Яшечкин распряг лошадей и, ловко стреножив, отпустил их пастись. Потом расстелил под развесистой липой шинель и велел Коте ложиться.
        — А вы? — спросил мальчик. — Нам всем места хватит.
        — Спи, — сказал боец. — Мне бодрствовать — дело привычное. А сморит сон, я и сидя посплю. Солдат спит, а служба идет...
        — Куда идет служба? — спросил мальчик, ложась на расстеленную шинель и подкладывая руки под голову.
        — К дому идет служба, — ответил солдат и сел с краю, зажав между ног винтовку. — Идет, идет и никак не может прийти.
        — Почему? — спросил Котя.
        — Война долго длится.
        Некоторое время мальчик лежал молча, с открытыми глазами. Над ним распростерлось звездное небо — темное поле с желтыми цветами. Когда звезда падала, казалось, что кто-то срывал цветок.
        — Яшечкин, а вы любите воевать? — неожиданно спросил мальчик.
        — Не-ет, — ответил пожилой боец.
        — Чего же вы воюете?
        — Питер защищать нужно. Воевать никто не любит... Я траву люблю косить.
        — А генералы любят воевать? — спросил мальчик.
        — Кто их знает, генералов. Я их только издали видал... Ты спи, спи.
        Но Коте не спалось. События сегодняшнего дня ошеломили его. Он никак не мог прийти в себя. Перед глазами снова и снова возникали страшные видения войны. Разрывы. Отблески пожара. Стоны раненых. Ржание испуганных коней. И фургон Героического рабочего театра, освещенный вспышками разрывов. Неужели весь театр умчался и папа с мамой бросили его одного на пылающей привокзальной площади?!
        — Яшечкин, а вы могли бы встать и пойти на белых? — спросил мальчик, приподнявшись на локте. — В вас стреляют, а вы идете. Вперед. Но если вас убьют, то больше никого, никого не убьют. И война кончится. Победа!
        — Спи, — сказал боец, видимо не зная, как ответить на эту фантазию мальчика. — Спи и не думай.
        — А разве можно заставить себя не думать? — спросил мальчик и, не получив ответа, больше уже не приставал к своему спутнику с расспросами. Тем более, что усталость начинала брать свое. Он закрыл глаза.
        Яшечкин оглянулся и прикрыл мальчика краешком шинели. «А ведь малый прав. Каждый, кто идет вперед под пули, приближает победу. Только одним солдатом тут не обойдешься...»
        Коте снилось огромное поле, на котором лежат раненые и убитые. И по полю медленно идет мама с кувшином и дает напиться тем, кто просит. На громоздкой серой кобыле появляется папа и кричит:
        «Ты, Ксаночка, пои только красных!»
        А мама отвечает:
        «Белые тоже хотят пить».
        «Они хотят Питер!» — говорит папа.
        «Они уже ничего не хотят, — отвечает мама, — только пить. Только пить...»
        И еще Коте снится, что он тоже лежит на этом поле, закрытый шинелью, которая колет щеку, и громко кричит:
        «Мама, я тоже хочу пить!»
        Но мама не слышит его голоса. И не видит его. И проходит мимо.
        Проснулся Котя оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он открыл глаза: перед ним стоял боец, только не Яшечкин, а другой.
        — Это что у тебя за флаг? — спросил незнакомый боец.
        — Где Яшечкин? — вместо ответа спросил Котя.
        — Что у тебя за флаг, спрашиваю?
        Котя встал на ноги, огляделся. Он увидел Яшечкина — без винтовки, руки за спиной.
        — Это французский флаг! — ответил Котя.
        — Слышь, Хвилиппов, — сказал незнакомый боец другому бойцу, — хранцузский! (Вместо «ф» он говорил «х».) Интервенты, значит.
        — Да русские мы! Красные! — угрюмо произнес Яшечкин. — Разве я похож на интервента?
        — На кого ты похож — разберемся.
        — Красные мы! — крикнул Котя.
        — Молчи, барчук. Пшли на батарею. Хранцузы!..

6

        Большой театральный фургон, на котором красовались пятиконечные звезды и горели слова «Смерть Юденичу!», мчался по проселочной дороге, переваливаясь с боку на бок и подпрыгивая на ухабах. Сидя на козлах, Котин приятель Икар подгонял лошадей. Уже грохот боя остался далеко позади, а Икар все не давал коням отдыха. Можно было подумать, что он крепко перетрусил и мчится куда глаза глядят, только бы подальше от боя.
        Не захватил Икар и своих товарищей по театру. Бросил их на горящем вокзале.
        Однако Икар не был трусом. Он не обратился в бегство, а, напротив, спешил к своей цели. Этой ненастной ночью, бросив фронтовой театр, он пробирался в деревню Панево, где на сеновале скрывался его брат — белый военлет поручик Воронов, сбитый красными.
        Икар решил разыскать раненого брата и увезти его под прикрытием красных звезд в безопасное место. «Только бы найти его! Только бы успеть!» — думал Икар. Ведь попадись Виктор в руки красных, не будет ему пощады.
        Уже светало, когда по правую сторону дороги стали вырисовываться избы. Деревня казалась заброшенной, вымершей. Во многих домах окна были заколочены. Видимо, их хозяева или воевали, или подались подальше от тревожной прифронтовой зоны.
        Теперь фургон уже не мчался, а медленно двигался по деревне. Где здесь затаился брат? На каком сеновале? А может быть его уже здесь нет? Икар натянул вожжи. Лошади встали. Юноша поднялся на козлах. Огляделся. Прислушался. Звуки боя замерли, словно война откатилась далеко-далеко. В предутренней тишине запела какая-то ранняя, пробудившаяся птаха. Ее голос был слабым и трепетным, как пламя свечи. Икар слушал эту трель, как бы доносящуюся из далекого детства. Неожиданно кто-то сухо закашлял. Икар повернулся на звук. Кашель долетал откуда-то не из дома, скорее всего — с огорода.
        Икар бросил поводья и соскочил на землю. Кашель смолк. Но юноша успел определить направление. Он прошел мимо пустого заколоченного дома. За домом, на огороде, стоял какой-то сарай. Икар шел медленно. Густая роса мочила ботинки. Он дошел до сарая и опасливо приоткрыл ворота. Они заскрипели резко, словно кто-то провел гвоздем по стеклу. И сразу на юношу пахнуло теплым сенным духом.
        — Стой! Ни с места! Буду стрелять! — Хриплый оклик заставил Икара вздрогнуть и замереть.
        «Засада! — мелькнуло в сознании юноши. — Всё пропало!»
        Ошеломленный неожиданным угрожающим окриком, Икар забыл, зачем он шел сюда. Он стоял, напряженно вглядываясь в глубь сарая, стараясь понять, кто угрожает ему оружием.
        — Тебе что надо? Зачем сюда пришел? — снова зазвучал голос. — Если ты не один, учти, у меня есть граната!
        — Я один, — сказал Икар.
        Человек закашлялся. Потом сплюнул и сказал:
        — Повернись к свету!
        Его слова прозвучали как приказ, которого нельзя было ослушаться.
        Икар повернулся. Теперь он впервые подумал о том, что хорошо бы резко прыгнуть в сторону и убежать. Трава высокая. Рядом дом. А за ним — фургон. Заржали кони. Они как бы звали Икара. Он уже напрягся для прыжка, как вдруг из глубины сарая послышался смех. Икар резко повернулся.
        — Андрюшка! Брат! А я тебя принял черт знает за кого!
        — Виктор! — удивленно пробормотал Икар, делая ударение на последний слог. — Ты?
        В следующее мгновение братья обнимались в полутемном сарае.
        — Это хорошо, что ты нашел меня! Я тут совсем загибаюсь!
        Икар не видел лица брата. Но теперь он узнавал его голос, различимый сквозь простудную хрипоту. И еще здорово кололась щетина, которой зарос брат.
        — Ты колешься! — сказал Икар.
        — Пять дней не брился! Меня тут одна сердобольная старушка кормит. Но не бреет, — засмеялся Виктор.
        На него, раненного, усталого, затравленного, вдруг нашло веселье, как будто с появлением брата жизнь вошла в обычное русло.
        — Я получил твою записку, — рассказывал Андрей, стараясь разглядеть лицо брата. — Полковник Лекарев отругал меня и велел доставить касторку для аэропланов. В общем, послал меня к черту. Я решил действовать сам... У меня здесь лошади.
        — Курить у тебя найдется?
        Вместо ответа Икар быстро достал из кармана пачку папирос «Дюшес». И брат закурил жадно, торопливо. Словно он не курил, а утолял жажду.
        — Это хорошо ты придумал, что приехал сам, — сказал Виктор. — С тобой мы не пропадем. Откуда лошади?
        Икар тихо засмеялся и сказал:
        — Я рабочий сцены и одновременно конюх и кучер Героического рабочего театра.
        — Мы артисты — наше место в буфете! — воскликнул Виктор и снова засмеялся. — Но потом вдруг смех оборвался новым приступом кашля. — Я тут здорово простыл, — сказал, откашлявшись, Виктор. — Подхватил этакую деревенскую инфлуэнцию... Ты не заметил в поле аэроплана?
        — Нет, — ответил Икар, — я же ехал в темноте.
        — Он должен быть здесь, — сказал Виктор. — Если бы они подняли его в воздух, я бы услышал. Я внимательно слушал... Может быть, они запрягли в аэроплан лошадей? Голь на выдумки хитра. Ха-ха...
        — Как твоя рана? — спросил Икар.
        — Терпимо. Пулевое ранение в икру навылет. Кость, кажется, не задело... Ты сейчас же езжай в разведку. Машина моя в порядке, заправлена. Мы сможем поднять ее в воздух и — адью... Героический рабочий театр!
        Уже развиднелось. В сарае тоже стало светлей. И Икар наконец увидел лицо своего старшего брата. Заросшее щетиной, с ввалившимися глазами, оно казалось чужим, незнакомым, и только шрам над бровью как бы подтверждал, что это он, брат Виктор.
        — Я, пожалуй, поеду с тобой, — вдруг сказал Виктор. — У меня тут есть костыль... А полковник Лекарев — порядочная дрянь. Вернемся в Питер — угостим его касторкой.
        Братья посмеялись над полковником. Потом Икар подставил плечо, и Виктор, опираясь на плечо брата и на костыль, заковылял по огороду к фургону.
        — Ты лошадей поил, конюх? — спросил по дороге Виктор.
        — Не до водопоя, — ответил Икар.
        — Надо напоить. Они уже остыли. И наноси в фургон побольше сена.
        — Для лошадей?
        — И для меня, — сказал Виктор. — А то по этим дорогам... с раненой ногой...
        И снова фургон с красными звездами, переваливаясь с боку на бок, покатил по размытой дождем прифронтовой дороге.

7

        Гаубичная батарея стояла на пригорке, неподалеку от осинника, который успел пожелтеть и б лучах утреннего солнца трепетал легкой золотистой листвой. Четыре орудия с короткими, запрокинутыми вверх стволами стояли в ряд. Окрашенные в цвет жухлой травы орудия казались мирными, не имеющими отношения к войне, а скорее принадлежащими к природе. Неподалеку от них, сзади, стояли зарядные ящики с боевыми выстрелами.
        Пленных привели к командиру.
        — Кто такие? — строго спросил командир, разглядывая красноармейца и мальчика.
        Красноармеец ничего особенного собой не представлял. Мальчик же, одетый в белую рубаху и синие шаровары, в красном фригийском колпаке, с трехцветным французским знаменем, выглядел странно, подозрительно.
        — Я — красноармеец Яшечкин, — ответил боец, вынимая из кармана документ. — А малой — из революционного театра.
        — Из какого еще театра? Здесь война и никаких театров нет! — категорически сказал командир.
        — Есть театр, — твердо сказал Котя. — Мы выступали на станции...
        — Станция занята белыми, — спокойно сказал командир. — Выходит, вы из театра, да не из нашего.
        — Из нашего! — заволновался Котя. — Честное благородное, из нашего! Хотите, я вам покажу?
        — Нечего показывать! — отрезал командир. — В штабе полка будете давать показания. Артисты!
        В это время рядом с командиром оказался человек в кожаной куртке и в шлеме. Пожевывая травинку, он слушал разговор командира с пленными. И решил вмешаться в их разговор.
        — Пусть покажут, — сказал он. — Мы и увидим, для кого играет театр: для красных или для белых.
        — Я покажу! — сказал Котя.
        Командир сдвинул фуражку на глаза.
        — Ладно, военлет! — сказал он человеку в кожаной куртке. — Пусть покажут.
        Котя подхватил свое знамя и отошел в сторонку.
        — А ты что стоишь? — обратился командир к Яшечкину. — Давай тоже.
        — Не артист я, а артиллерист, — хмуро сказал Яшечкин, продолжая стоять на месте.
        — Артиллеристы находятся при орудиях, а не путешествуют по горам и долам, — недружелюбно сказал командир и отвернулся от растерянного Яшечкина.
        А Котя уже развернул трехцветное знамя. И громко, словно находился не на опушке леса, а в большом зале, начал:
        — Мы вам покажем спектакль из французской жизни. Восставшие санкюлоты, то есть пролетарии, штурмуют королевскую тюрьму Бастилию. Мой папа, держа в руке старинное кремневое ружье, говорит:

Мы ждем подкрепленья.         Победа за нами! Пусть мальчик поднимет         Трехцветное знамя!

        Но моя мама не согласна. Она стоит на сцене с двумя пистолетами.

Как можно ребенка         Поставить под пули? Не дремлют стрелки         Короля в карауле.

        Котя читал стихи. Показывал, рассказывал. Он один играл за целый театр. Привлеченные неожиданным представлением, артиллеристы столпились вокруг мальчика. А его голос, похожий на мамин, звучал громко, чуть напевно:

Пусть знамя народа         На площади реет. В ребенка стрелять         И король не посмеет!

        Он играл, маленький артист Героического рабочего театра, а в это время в осиннике появился конный разъезд белых. Ротмистр, худой, горбоносый офицер, поднес к глазам бинокль, и то, что он увидел, поразило его.
        Орудия стояли на огневой позиции без прислуги. Весь же личный состав красной батареи окружил мальчика, который почему-то размахивал французским флагом. Некоторое время ротмистр рассматривал это странное зрелище, соображая, что бы это могло значить. Потом оторвал от глаз бинокль и, повернувшись к солдатам, тихо сказал:
        — Приготовиться к атаке. Мы сейчас захватим красную батарею голыми руками! Только тихо. Тихо!
        А на батарее шел спектакль. И никто не видел, как за зеленоватыми стволами осин появился вражеский разъезд. Никто, кроме Яшечкина.
        Старый боец подошел к командиру батареи и что-то шепнул ему на ухо. Глаза командира сузились, и он сразу насторожился.
        Стараясь не перебивать Котю, он сказал:
        — Играй, артист, играй. Размахивай знаменем. Там, в роще, белые. Хотят застать нас врасплох. По команде — все расчеты к орудиям и огонь по белым. Но пусть они подойдут поближе. Играй, артист, играй!
        И тогда Котя крикнул:

На гребень забраться         Ему помогите! Смотрите.         Он держится смело Смотрите!

        С этими словами мальчик подбежал к ближайшему орудию и, ловко забравшись на лафет, замахал флагом. А наводчик под его прикрытием уже наводил орудие на золотистый осинник, и в руках у заряжающего медью сверкнул заряд.
        — Заряжай! — тихо скомандовал командир. — Шнур натянуть!
        Маленький артист продолжал спектакль. Он играл свободно и бесстрашно, словно рядом не было белых, готовых атаковать красную батарею.
        — Гремят барабаны. Вам, бам, бам! Стреляют ружья. Все подбрасывают шапки. А мой папа, размахивая кремневым ружьем, кричит:

Ударьте, ребята.         По лбам барабанов Республике — слава!         На плаху — тиранов!

        И в это время из осинника выскочили белые конники. Впереди, сверкая узкой полосой сабли, мчался ротмистр. За ним — весь разъезд.
        — Прыгай, парень, в сторону! — крикнул Коте командир.
        И едва Котя успел соскочить с лафета, как раздалась команда: «Огонь!» Грохот оглушил мальчика. А мимо него уже бежали к своим орудиям остальные артиллеристы.
        — Картечью... Прицел... Трубка... Огонь!
        Звучали слова команды, и, заглушая их, гремели выстрелы. А в поле перед золотым осинником метались растерянные кони и вырастали черные кусты разрывов.
        — Огонь! Огонь!
        Вечером в расположение батареи привезли бочку бензина для заправки аэроплана. Вместе с бензином военлет Семенов получил приказ: утром следующего дня вылететь в район боев на трофейном аэроплане и произвести бомбометание.
        Весь день он провел около аэроплана, тщательно исследовал его и даже с помощью двух красноармейцев завел двигатель. Аэроплан был исправен и готов к боевому вылету. Это радовало военлета Семенова.
        Но не только он радовался исправности аэроплана.
        — Он завелся! Он в порядке! Отлично, — радостно шептал брату Виктор, слушая, как яростно стрекочет ожившая машина. Братья наблюдали за аэропланом из фургона, который загнали в кустарник и сверху прикрыли ольховыми ветками. — Завтра, едва рассветет, мы полетим. Снимем часового. И — адью, красные!
        Виктор был радостно возбужден. Единственно, что его озадачивало, хватит ли в баке бензина, чтобы дотянуть до аэродрома. Когда же вечером к аэроплану подъехала телега с бочкой, Виктор сказал брату:
        — Благодари бога. Мы спасены!
        Этот день был для братьев тревожным. Начался он хорошо. Братья встретились и, несмотря на все невзгоды, почувствовали себя счастливыми. Но затем события развернулись так, что оба чуть было не попали в плен. Это случилось, когда разъезд белых атаковал батарею.
        Когда Яшечкин заметил между стволов осинника незнакомых всадников и тихо доложил об этом командиру батареи, Виктор тоже увидел их.
        — Смотри, смотри! — сказал он брату. — Это наши. Они крадутся к батарее. Мы можем помочь им. Ударим с тыла. У меня есть гранаты...
        Икар уже натянул поводья, чтобы вылететь на своей колеснице из укрытия, как вдруг тишина солнечного утра была вдребезги разбита орудийными выстрелами.
        — Лопухи! — выругался Виктор. — Плохо маскировались. Сами влипли и нас чуть было не поставили под удар... Скорей бы прошел день. На рассвете полетим...

        Котя обладал способностью легко сходиться с людьми. И, встретив на батарее настоящего военлета, Котя тут же потянулся к нему.
        — У меня есть приятель, который поднял в воздух аэроплан с комендантского аэродрома, — сказал он военлету Семенову.
        — Авиатор?
        — Нет, он тогда был гимназистом. О нем в газете писали.
        — Что-то не слышал про этого гимназиста, — ответил Коте военлет. — Я тогда на фронте был...
        — Вы знали капитана Нестерова? — тут же поинтересовался Котя.
        — Не имел чести, но был наслышан о нем, — ответил авиатор. — Геройский человек! А ты, значит, будущий артист. Я смотрел твое выступление. У тебя талант.
        — Нет, — ответил мальчик, — я не буду артистом... Я буду авиатором. Как вы.
        — Вот как! — произнес военлет.
        — Я написал стихи о красном авиаторе. Хотите, прочитаю?
        — С удовольствием, — ответил военлет Семенов.
        Котя заложил руки за спину, посмотрел в глаза своему единственному слушателю и стал читать:

Смелый красный авиатор В бой ведет аэроплан. В этот бой его послали Пролетарии всех стран. На его аэроплане Звезды красные горят. Белым толстым генералам Но отдаст он Петроград. У него в кабине бомбы. А в руке зажат наган. Он ведет корабль воздушный. Как бесстрашный капитан...

Всё, — сказал Котя и опустил глаза.
        — Так ты еще и недурной поэт! — воскликнул военлет Семенов. — Как же попал на фронт?
        — Тетушка не согласилась оставить меня. А бабушки у меня нет.
        — Вот ведь как жизнь складывается! — отвечая своим мыслям, воскликнул военлет. — Попал на фронт. И не сдрейфил. Ведь ты сегодня участвовал в настоящем бою.
        — А вы не прокатите меня на аэроплане? — вдруг вкрадчиво спросил Котя.
        — Обязательно, — ответил военлет Семенов. — Завтра слетаю на боевое задание, вернусь и прокачу!
        — Утром приду вас провожать, — сказал Котя. — Я не просплю. И встречать буду.
        В это время к ним подошел Яшечкин.
        — Ты здесь? А я тебя ищу повсюду. Обедать пора.
        — Спасибо, я не хочу, — сказал было Котя, но Яшечкин замотал головой.
        — Никаких разговоров. В армии порядок общий. Раз обед — значит, все хотят есть.
        Котя вопросительно посмотрел на военлета Семенова. Тот улыбнулся и развел руками: мол, ничего не попишешь.
        — А вы пойдете обедать? — спросил мальчик военлета.
        — Обязательно.
        Полевая кухня расположилась у крайней избы. На двух колесах дымился большой котел с трубой. И к этому котлу выстроилась очередь бойцов. Котя встал в очередь, а Яшечкин куда-то отлучился и вскоре вернулся с котелком и ложкой.
        — Бери ложку, бери бак, — сказал он весело.
        — А вы?
        — У меня тоже есть, — ответил боец и показал Коте второй котелок, ложку же он вынул из-за голенища сапога, где у солдата всегда хранится ложка.
        Повар в белом колпаке, похожем на облако пара, большой ложкой, «разводящей», подцепил из котла густые дымящиеся щи и вылил в Котин котелок.
        — Ой, много! — воскликнул Котя.
        — Сколько положено, — спокойно сказал повар и протянул Коте пайку хлеба.
        Котя и Яшечкин расположились в сторонке, прямо на траве, и начали обедать. Щи оказались очень вкусными, тем более что мальчик со вчерашнего дня ничего не ел. Он ел с аппетитом.
        — Вкусно? — спросил Яшечкин.
        — Вкусно.
        — Ешь на здоровье. А ты почему без хлеба?
        — Я маме отнесу... хлеб.
        Яшечкин сочувственно посмотрел на мальчика, но сказал:
        — Ешь с хлебом. Маме тоже дадут. На фронте всем дают поровну... Ты небось к мамке хочешь? Сколько ребятишек хотят к мамкам, к тятькам, а война не пускает. Будь она неладна!
        Котя опустил голову. Воспоминания о маме омрачили его. Даже ароматные солдатские щи утратили свою прелесть. Яшечкин ел и исподлобья глядел на Котю. Он думал, как бы утешить мальчика. И вдруг полез в карман и достал оттуда свернутый улиткой новенький солдатский ремень.
        — Держи! Это тебе!
        Котя просиял:
        — А как же вы?
        — Это запасной. У солдата всегда должен быть запас.
        — Для друга запас? — спросил Котя.
        — Для друга.
        Котя занялся подарком и отвлекся от трудных мыслей.

8

        Котя проснулся среди ночи и никак не мог понять, где он. Словно заблудился во сне и попал в какое-то темное, незнакомое место. Под ним вздрагивал пол, а стекла мелко дрожали. Он опасливо открыл глаза. Раздавался тяжелый грохот, в темных окнах время от времени возникали огненные всполохи, и стекло становилось красным. При этом коротком тревожном свете в углу мерцал медный умывальник, похожий на старинный шлем. Когда же вспышки исчезали, окна снова заливала тьма.
        Котя сел и, услышав, как зашуршало сено, вспомнил, что лежит на полу. Вспомнил, что вечером Яшечкин уложил его спать в избе. Принес откуда-то охапку пахучего сена и уложил, а сверху накрыл своей шинелью. Здесь же, в избе, устроились на ночлег военлет Семенов и еще несколько бойцов.
        «Кто это стреляет? — подумал мальчик. — Может быть, белые? Те самые белые, которые открыли огонь по вокзалу, когда там шел спектакль? Может быть, батарея отбивается от белых? А если не отобьется? — Коте стало не по себе. — Где же Яшечкин?»
        Снова грохнуло. Снова стекло стало красным. При свете этой вспышки Котя огляделся и увидел Яшечкина. Старый боец спокойно спал, свернувшись калачиком. Ему, наверное, было холодно в одной гимнастерке. Увидев, что Яшечкин рядом. Котя успокоился. Он взбил сено и лег, при этом прикрыл своего друга краешком шинели.
        Котя долго не мог уснуть. Теперь он думал о папе и маме. Где они? Ведь станцию заняли белые. Может быть, их ранило? Или они попали в лапы контрразведки Юденича? Потом мальчик вспомнил мчащийся фургон, бледное, неподвижное лицо Икара. Он спешил, потому что спасал артистов Героического рабочего театра. Увез их в безопасное место, а Котю оставил на пылающей привокзальной площади.
        Котя уснул так же неожиданно, как и проснулся. Исчезли красные стекла, медный шлем, спящие на полу бойцы...
        Когда же он снова открыл глаза, стрельба прекратилась. В окнах стоял мутный рассвет. Котя приподнялся и прислушался. И вдруг до его слуха донесся дробный рокот мотора. «Аэроплан! — подумал мальчик. — Он улетает. Я обещал его проводить...» Котя поднялся, стряхнул с себя сено и на цыпочках направился к двери, держа за шнурки ботинки.
        Утренняя прохлада сразу разогнала остатки сна. Аэроплан тарахтел где-то близко, за домами. Мальчик проворно обулся, шнуруя ботинки через дырочку, и побежал.
        Он бежал огородами. Гулкий, отрывистый звук подгонял его. Уже кончилась деревня, и Котя увидел полянку, на которой стоял аэроплан. Пропеллер вертелся так быстро, что перед аэропланом возник прозрачный круг. На другой стороне полянки Котя увидел знакомый театральный фургон с красными звездами. Котя очень удивился: «Неужели наши приехали?» — но задерживаться не стал, побежал дальше.
        Яшечкин проснулся от скрипа двери. Не открывая глаз, протянул руку в правую сторону: Котино место было пусто. Сон как рукой сняло, боец вскочил на ноги. И только тут до его слуха донесся дробный стрекот аэроплана. «Значит, Котя убежал вместе с военлетом Семеновым!» — смекнул боец и почти в ту же минуту увидел, что военлет Семенов спит, закрывшись с головой кожаной курткой.
        «Тут что-то неладно!» — подумал Яшечкин и стал будить военлета.
        — Военлет, вставай! Слышь! Твой аэроплан улетел! — крикнул он и, подхватив винтовку, бросился к двери.
        А Котя тем временем добежал до полянки, где стоял готовый к отлету аэроплан, и остановился, не зная, что делать дальше. Ведь выбегать на «летное поле» не полагалось.
        Котя замахал рукой и крикнул: «Я пришел, я не проспал!» — но его голос затерялся в грохоте мотора.
        Некоторое время мальчик стоял, внимательно разглядывая аэроплан. Пропеллер вращался, крылья вздрагивали, однако аэроплан не взлетал, Котя заметил, что он не взлетает потому, что кто-то держит его двумя руками, вцепившись в хвост. Это был... Икар! Так вот почему на краю поля стоит театральный фургон! Икар приехал и не дает аэроплану взлететь. Почему?
        В это время за спиной мальчика раздался винтовочный выстрел. Котя оглянулся и увидел бегущего Яшечкина. Это он стрелял в аэроплан и кричал:
        — Стой! Стой, стрелять буду!
        И стрелял.
        Почему Яшечкин стрелял в военлета Семенова? Почему Икар вцепился в хвостовое оперение аэроплана и не дает ему взлететь? В следующее мгновение Котя увидел самого военлета, только не в кабине аэроплана, а бегущим с наганом в руке. Кто же тогда сидит в кабине? Мысли метались в голове мальчика. А Яшечкин уже подбежал к машине:
        — Стой! Глуши машину! Руки вверх!..
        В это время что-то сверкнуло, грохнуло, задымило... Яшечкин упал в траву. Икар тоже выпустил хвост аэроплана и схватился руками за голову. Аэроплан вздрогнул и, подпрыгивая на бугорках, побежал по полю. Он удирал трусливо и дерзко. Напрасно военлет Семенов бежал сзади и стрелял из нагана. Возле кустарника машина оторвалась от земли и стала углубляться в небо, оставляя за собой дымный след.
        Котя вышел из оцепенения и бросился к Яшечкину. Икар стоял в стороне, держась за голову.
        Мальчик опустился на колени перед лежащим неподвижно бойцом. Фуражка со звездочкой валялась в траве, волосы потемнели от крови.
        — Яшечкин! Только не умирайте, Яшечкин!
        Слезы застилали глаза мальчика. Ему казалось, что он теряет бесконечно близкого человека, который был рядом с ним всю жизнь.
        Заботился о нем. Спасал, когда ему угрожала опасность.
        — Яшечкин, только не умирайте!
        Раненый боец открыл глаза и снова закрыл их. Этим коротким взглядом он как бы успокаивал своего маленького друга.
        Появился санитар, сделал перевязку. Раненого положили на сено в фургон Героического рабочего театра.
        Держась за голову, к Коте подошел Икар.
        — Котя, я за вами... Я хотел задержать аэроплан... там белый. Он бросил гранату... У меня голова разламывается... Я за вами, вот фургон... — Он был бледен и морщился от боли.
        — Вы знаете этого молодого человека? — спросил военлет Семенов.
        — Да... — рассеянно ответил Котя, — знаю... Он — конюх в театре...
        Военлет пожал плечами.
        — Не знал, что в театрах есть конюхи... А часового убили сзади, ножом... Кто-то помогал белому пилоту.

9

        На Петроградском фронте шли напряженные бои. Не было дня, чтобы землю не сотрясали разрывы снарядов. А по ночному небу плыли красные облака — их, окрашивали в красный цвет горящие деревни.
        По дорогам, ведущим в город, медленно двигались фургоны с большими санитарными крестами на брезенте. В Петроград увозили раненых красноармейцев. В одном ряду с санитарными фургонами ехал необычный, разрисованный красными звездами фургон Героического рабочего театра. Но хотя на нем и не было красных крестов, внутри на сене лежали двое раненых: Яшечкин и Икар.
        Красноармеец находился в полузабытьи и только, когда фургон встряхивало на ухабе, тихо стонал. А потом затихал снова. Лежавший рядом с ним юноша был контужен взрывом гранаты и мучился головной болью. Но еще сильнее его мучило сознание, что Виктор предал его. Узнав о том, что брат в беде, он, Икар, не думая об опасности, поехал с красными на фронт, в первую же тревожную ночь сбежал от них вместе с краснозвездным фургоном. Помог снять часового... Держал аэроплан за хвост, чтобы можно было хорошо прогреть двигатель. Когда же появился этот сейчас лежащий рядом с ним в фургоне солдат, брат швырнул гранату и улетел один. Он мог убить и младшего брата этой гранатой, мог тяжело ранить. Но это не остановило поручика Воронова. Красные могли догадаться, что Икар — белый, и на месте, без суда и следствия пустить ему пулю в лоб. Хорошо, что здесь оказался Котя — этот славный мальчик из хорошей артистической семьи. Иначе бы — крышка!
        Икар повернулся на другой бок и застонал, но не от боли, а от обиды.
        Что же будет дальше, когда его вместе с раненым бойцом привезут в Петроград? Ведь ему еще придется держать ответ перед Николаем Леонидовичем за похищенный фургон.
        Котя сидел снаружи фургона на козлах, рядом с красноармейцем, которому поручили довезти раненых до ближайшего госпиталя, а Котю сдать на руки родителям.
        Мальчик был подавлен происшедшим. Ведь оба его новых военных друга ранены, страдают, а о судьбе папы и мамы ничего не известно.
        И тогда Котя стал сочинять стихотворение про Яшечкина. Ему казалось, что если он сочинит стихи, то другу станет легче. Эта мысль подогревала мальчика. Колеса, гремящие по камням мощеной дороги, подсказывали ему стихотворный ритм: та-ра-та-ра, та-ра-ра...

Жил Яшечкин отважный, Товарищ боевой. На третьей батарее Сражался как герой.

        — Ты чего? — спросил молоденький красноармеец, временный возница фургона.
        — Это стихи, — сказал Котя, — про моего друга. Которого ранили...

Он шел под пули смело, От страха не робел. Из пушки бил по белым, Снарядов не жалел.

        Молоденький красноармеец широко раскрытыми глазами смотрел на Котю. Мальчик замолчал. Задумался.
        Та-ра-та-ра... та-ра-ра... — отбивали колеса фургона.

Свинец горячий, вражий В бою в него попал. И Яшечкин отважный Как скошенный упал...

        Красноармеец все не спускал глаз с Коти. Сам же Яшечкин не слышал стихов, только что сложенных про него маленьким другом. Зато их слышал Икар. Он слушал стихи и в какое-то мгновение позавидовал раненому солдату, лежащему рядом на сене. «Про него слагают стихи, — думал Икар, — потому что он никому не изменял, выполнял свой долг. Он в фургоне, как в колеснице победителя а я еду бесславно, преданный братом! И никаких стихов!»
        Икар поднялся. Огляделся. Тихо выбрался из фургона. Некоторое время он шел за фургоном. Потом подался вправо. Перемахнул через канаву и скрылся в лесу.
        Никто не заметил его исчезновения.
        В это время Котя сочинил еще одно четверостишие:

Гремела канонада, А Яшечкин лежал. В руке держал винтовку И руку не разжал.

        Когда фургон приблизился к станции, утром освобожденной от белых, Коте показалось, что прошло очень много времени. Может быть, год. Столько он успел пережить за минувшие два дня, так много изменилось в нем.
        Площадь перед вокзалом была изрыта снарядами. Деревья обгорели. Да и само здание выглядело, как после пожара. Стекла в окнах были выбиты. На стенах чернели зализы пламени. Над входом в вокзал развевался белый флаг с красным крестом. Здесь был создан эвакогоспиталь. Глядя на все это, трудно было поверить, что два дня назад вокзал был театром и здесь показывали спектакль, гремели одобрительные хлопки зрителей.
        Фургон остановился. Котя спрыгнул на землю. Заглянул внутрь. Яшечкин лежал один. Икара не было. Куда он делся? Может быть, его выкрали белые лазутчики? А может быть...
        В это время послышался мамин голос:
        — Котя! Мальчик мой! Ты жив? Котя!
        Маленький артист оглянулся и увидел маму. Она бежала через площадь к фургону.
        — Я как увидела фургон — сразу решила, что ты здесь!

10

        В солнечный апрельский день замкового третьей бригады Яшечкина выписывали из госпиталя. Ему принесли гимнастерку, брюки, высокие стоптанные сапоги и шинель, терпеливо ждавшие своего хозяина в лазаретной каптерке.
        Яшечкин натянул на себя старое обмундирование и удивился, что оно висит на нем, словно с чужого плеча. После легких туфель-шлепанцев сапоги оказались непомерно тяжелыми, и каждый шаг сопровождался грохотом.
        Яшечкина покачивало от слабости, и когда он неторопливо спускался с лестницы, то крепко держался за перила. Голова кружилась, а в ушах стоял звон. В канцелярии ему сказали:
        — Демобилизован вчистую.
        — Как так вчистую? — недовольно переспросил боец. — У меня в полку обязанности. Орудие надо переводить на летнюю смазку.
        — Никаких орудий! С того света чудом выкарабкался, а еще подавай ему орудие. Сколько лет провоевал?
        — Считай, шесть лет.
        — И не навоевался, — усмехнулся начальник канцелярии. — Поезжай в полк. Сдай оружие. Получи денежное довольствие. И — домой.
        Яшечкин молча повернулся, вскинул винтовку за плечо и пошел к выходу.
        Весеннее солнце сразу ослепило его, и он некоторое время стоял, зажмурив глаза, свободной рукой держась за стенку дома. Пели птицы. А ветер с Невы пахнул морем. Яшечкин сунул руку в карман шинели и нащупал какую-то записку. Он вынул ее и долго разглядывал. Прочитать же не мог, потому что был неграмотным. Так и стоял он с запиской, собираясь попросить прочитать кого-нибудь из прохожих. Смутное чувство подсказывало ему, что записку написал Котя. Котя! Как живет его маленький друг? Вернулся ли в Питер или странствует со своим Героическим рабочим театром? «Сперва я подношу патроны, потом меня убивают...»
        Яшечкин стоял у подъезда с запиской в руках и все не решался подойти к кому-нибудь.
        Мимо шла девушка в красном кумачовом платочке, увидела красноармейца с запиской и сама поняла, что человеку надо помочь.
        — Вы что, товарищ красноармеец? — спросила она. — У вас затруднение?
        — Затруднение, — отозвался Яшечкин. — Прочесть не могу.
        — Давайте, я прочту!
        Яшечкин нерешительно протянул девушке записку. Она развернула сложенный вдвое листок и стала читать:
        — «Дорогой Яшечкин, когда поправитесь, приходите в сад Буфф. Буду ждать вас каждый день с четырех до пяти. А вот стихотворение. Я обещал...»
        Девушка удивленно посмотрела на бойца и стала читать стихотворение:

Жил Яшечкин отважный, Товарищ боевой На третьей батарее Сражался как герой...

        Девушка читала, а боец стоял и, зажмурив глаза, слушал. А когда стихотворение кончилось, поскорее взял листок обратно и уже не выпускал из рук.
        — Где этот сад Буфф? — спросил он у «красного платочка».
        — Буфф? — Девушка задумалась. — Кажется, на Фонтанке. Это далеко.
        — Ничего, время есть, — сказал Яшечкин. — А за чтение спасибо вам.
        Девушка еще раз посмотрела на бойца, которому было посвящено стихотворение, и зашагала своей дорогой. А Яшечкин отправился искать сад Буфф.

        Каждый день Котя приходил в сад Буфф в надежде встретить своего боевого друга. Другой бы на его месте давно отчаялся. Ведь времени прошло много, а боец все не шел. Может быть, умер от раны? Может быть, вернулся на войну и некогда ему было ходить по всяким Буффам? А может быть, он забыл Котю? Разные сомнения одолевали мальчика. Но каждый день перед спектаклем Котя шел в сад Буфф. Шел под осенними дождями. Проторивал дорожку в свежем снегу. Прыгал через лужи, когда стало пригревать весеннее солнце.
        Вот и сегодня Котя прошмыгнул в калитку ворот и зашагал по саду. Было тепло. От дорожки шел пар. Мальчик подставил лицо солнцу и прищурился. Здесь пахло пробуждающейся теплой землей. Такой запах редко встретишь в городе. Это запах полей и перелесков. Котя шел по дорожке, пока не уперся в забор. Здесь сад кончался. А что, интересно, дальше? Котя заметил, что одна доска в заборе отставала. Котя отвел ее в сторону и просунул голову в образовавшуюся щель. Там тоже был сад. Только уже другой. В саду стоял желтый облезший особнячок, он как бы притаился среди темных стволов деревьев. Что в нем?
        Котя отвел доску дальше и, легко проскользнув в щель, очутился в соседнем саду. Прячась за стволами деревьев, мальчик приблизился к особняку. Все окна, кроме одного, были заколочены досками. Видимо, особняк был уже давно покинут хозяевами и стоял, холодный, заброшенный, в ожидании, что кто-нибудь откроет его заново, как Колумб Америку. Котя обошел здание вокруг — совершил кругосветное путешествие, — потом вернулся и, привстав на цыпочки, заглянул в единственное незабитое окно. Он увидел большую полутемную комнату, посреди которой горела маленькая чугунная «буржуйка». У огня сидел сутулый человек в шинели и занимался каким-то делом. Котя привстал еще выше и увидел, что человек чистит оружие. Перед ним лежало две горки револьверов. Он брал револьвер, неторопливо протирал его тряпкой, потом пыжевал коротким шомполом и, прищурив глаз, смотрел сквозь ствол на огонь. Чистое оружие человек клал в другую кучку.
        Во всем облике этого человека, который, как привидение, поселился в заброшенном доме, было что-то зловещее, недоброе. Некоторое время мальчик наблюдал за его работой. Потом отошел от окна и, соблюдая предосторожность, вернулся к щели забора. Он еще раз оглянулся на желтый облезший домик, отвел доску в сторону и тут лицом к лицу столкнулся с Икаром.
        — Икар!
        — Котя! Вы в Питере?
        — Икар, куда вы пропали? Я думал, с вами что-то случилось?
        — Целая история! — воскликнул юноша. — Потом расскажу. Как я рад вас видеть.
        — И я вас часто вспоминал, — сказал Котя.
        Так они разговаривали на границе между садом Буфф и садом таинственного особняка.
        И вдруг Икар спросил:
        — Что вы здесь делаете?
        — Послушайте, Икар! Там какой-то человек чистит оружие. Он похож на привидение.
        — Вы верите в привидения? — спросил Икар, силясь улыбнуться.
        — Когда привидение чистит револьверы, верю, — ответил мальчик. — Надо немедленно пойти и рассказать... об этом привидении.
        — Подождите! — воскликнул Икар, закрывая путь в сад Буфф. — Я сейчас схожу и посмотрю. А вы ждите меня.
        — Хорошо, — согласился Котя.
        — Дайте слово, что будете меня ждать.
        — Честное благородное... — неуверенно сказал мальчик. — Но зачем вам ходить? Вас могут убить.
        — Ничего. Я осторожно. Ждите меня здесь.
        С этими словами он шагнул в сад с заброшенным особняком, а Котя вернулся в Буфф.
        — Я пока поиграю в кегли, — сказал он вслед Икару. — Будьте осторожны!
        Вместо ответа Икар помахал рукой и зашагал к желтому особняку.
        Когда Икар подошел к желтому домику и заглянул в окно, там никого не было. И «буржуйка», стоящая посреди комнаты, не горела. Может быть, Котя на самом деле видел привидение, которое к приходу его, Икара, исчезло. Юноша еще раз обошел особняк, взошел на низкое крыльцо и постучал в дверь. Ему долго не открывали, а он стоял перед дверью и прислушивался.
        Неожиданно дверь отворилась, перед ним стоял человек с револьвером в руке. Икар не мог разглядеть его лица, да и не до того ему было, когда пистолет, нацеленный в упор, в любое мгновение мог выстрелить.
        — Не стреляйте, — пробормотал юноша, — я свой. Я — юнкер...
        И тут произошло то же самое, что полгода тому назад на сеновале в деревне Панево. Тот, кто угрожал ему револьвером, оказался его Виктором.
        — Виктор?!
        — Тихо, — шепотом сказал брат. — Заходи быстро и закрой дверь. Тут какой-то тип... ходил.
        Икар проделал все, что велел брат. Некоторое время они стояли и молча разглядывали друг друга, словно не были уверены, что они те самые, за кого принимали друг друга.
        — Я рад, что ты выбрался из этой истории, — наконец сказал Виктор.
        — Ты бросил меня, а сам улетел. Красные могли меня шлепнуть!
        Брат усмехнулся:
        — Но ведь не шлепнули! А если бы я остался? Нас бы наверняка уже не было в живых. Ты должен понять меня правильно.
        — Я пытался, — сказал Икар, — ничего у меня не получалось. Уж лучше бы умереть вместе.
        — Брось! Это мальчишество. Вместе надо бороться!
        Заметно прихрамывая, брат зашагал по комнате. Икар последовал за ним.
        — С кем это ты так громко объяснялся у забора? — спросил брат, садясь в темный угол.
        — Это Котя. Я тебе рассказывал о нем. Мальчик. Артист.
        — Артист?
        — Еще он стихи пишет.
        Икару очень хотелось, чтобы брат проникся его симпатией к Коте. Доверился ему. Но тот холодно спросил:
        — Он видел меня?
        — Да, — ответил Икар. — Понимаешь, он принял тебя за привидение.
        — Ладно. Сейчас не до шуток. Он видел оружие?
        Икар ответил не сразу. Он хотел соврать брату. Но сказал правду:
        — Видел. Но он никому не скажет. Это я беру на себя. Он очень порядочный мальчик. Из хорошей семьи...
        — Мы все из хорошей семьи, — мрачно сказал Виктор. — Его надо убрать.
        — Он уйдет, — с готовностью сказал Икар. — Он сейчас уйдет. Я уведу его.
        — Его надо убрать совсем, — жестко сказал Виктор и разрубил воздух ребром ладони.
        — Как... совсем? — Икар все еще не понимал, чего от него хочет старший брат.
        — Здесь склад оружия. Здесь явка. А этот твой новоявленный Пушкин... Словом, у тебя есть оружие?
        Икар покачал головой.
        — Зачем оружие?
        — Ты юнкер или баба? — забыв о предосторожности, крикнул Виктор и сунул в руку брата револьвер. — На, держи. Уведи его в глухой конец сада. И без рассуждений!
        Икар отвернулся. Потом, не поднимая головы, спросил:
        — Зачем ты вернулся в Петроград?
        — За тобой! — ответил Виктор. — Будем вместе. Вместе мы — сила. Но нас могут пристрелить, как щенков. Пойми это! Иди! Иди! Пока этот вундеркинд не сообщил в ЧК обо мне, а заодно и о тебе. Или ты за это время продался красным?
        — Виктор! — Икар резко повернулся к брату. — Уйдем отсюда. Уйдем куда-нибудь подальше.
        — Я не дезертир. Я связан словом. Мы еще зальем Питер кровью. Оружие есть, люди тоже... — Он оборвал свою речь на полуслове и вдруг схватил брата за плечи и с силой потряс его. — Иди! Быстро!
        Он буквально вытолкал брата за дверь. Очутившись на крыльце, Икар, прищурясь, посмотрел на солнце и, вдруг вспомнив, что в руке у него револьвер, проворно сунул его в карман куртки.

        Яшечкин шел по городу. Мимо дворцов, над которыми развевались уже успевшие выгореть и выцвести красные флаги. Мимо львов, каменных и бронзовых, добродушно смотревших на солдата и не боявшихся его винтовки. Он шел по мостам, ровным и горбатым. Звенел подковками по круглым пористым булыжникам и каменным плитам тротуаров. Винтовка с непривычки оттягивала ему плечо. И боец думал о том, что скоро расстанется с ней и, наверное, будет скучать по этой надежной тяжести.
        В руке у него была зажата Котина записка со стихотворением, которую Яшечкин намеревался хранить долго-долго, чтобы, когда выучится грамоте, прочесть самому. Это очень здорово — обходиться без «красного платочка», водить по бумаге пальцем и читать. Тогда и без ружья будешь чувствовать себя человеком.
        У какого-то низкого окошка боец остановился и поглядел на свое отражение, провел ладонью по подбородку: «Надо бы побриться, а то зарос, как домовой». И снова его подковки зазвенели по каменным плитам. Им бы звенеть чуть почаще, ему бы прибавить шагу. Но боец разнежился на весеннем солнышке.
        ...Котя наклонился над газоном, где множеством зеленых точек проклюнулась трава, и увидел подснежник. Мальчик обрадовался этому хрупкому голубовато-белому цветку. Хотел сорвать его, да пожалел. «Надо будет завтра перед спектаклем привести сюда маму и показать ей подснежник».
        И тут появился Икар. Котя выпрямился, вопросительно посмотрел на приятеля.
        — Ну конечно же, нет никаких привидений. Никакого оружия! — стараясь казаться веселым, проговорил Икар.
        Но Котя покачал головой:
        — Там был человек. Я точно видел. И оружие видел. Много.
        — Откуда может быть оружие? Ведь Юденича разбили. Война кончилась.
        — На днях белые убили комиссара. На улице, из-за угла, — сказал мальчик. — Значит, война не кончилась. Может быть, этот человек и убил.
        — Котя! Я прошу вас. Забудьте обо всем, что вам... привиделось.
        — Я должен пойти рассказать. Это наверняка белый.
        Икар был расстроен. Он не знал, что делать, как сломить упорство этого удивительного мальчика. Карман куртки неприятно оттягивал револьвер.
        — Зачем это придумали — красные, белые... — пробормотал он.
        — Чтобы отличить друзей от врагов, — ответил Котя.
        — Разве у вас есть враги?.. Котя, вы должны мне дать слово. Поклясться, что никому не расскажете про это... привидение.
        Котя покачал головой.
        — Ради нашей дружбы!
        — Ради дружбы делают только честные дела, — ответил мальчик и собрался уходить.
        Но Икар не отпускал его, он все хотел вырвать у мальчика клятву. Он хотел спасти своего маленького дружка. И так он уже столько раз обманывал его. Ему хотелось вынуть из кармана револьвер и забросить его в Фонтанку. Пусть идет ко дну.
        Но он не мог этого сделать. Он был связан с братом. С его злобой и беспощадностью.
        — Котя, я прошу вас! Котя!
        И вдруг послышался слабый треск, доска в заборе отошла в сторону и перед Котей и Икаром возник худой человек с серым лицом и ввалившимися глазами. Он шел, прихрамывая, прямо на них. В руке у него был зажат револьвер.
        Икар невольно заслонил собой Котю.
        — Отойди! — скомандовал Виктор, поднимая руку с оружием.
        Тогда Икар повернулся к Коте.
        — Котя, я прошу вас, поклянитесь мне... ему... И все обойдется.
        — Отойди! Я дважды не повторяю!
        Икар отшатнулся в сторону:
        — Котя! Котя... прошу!
        Котя почувствовал, что сейчас произойдет что-то страшное. Такое, как там, у деревни Панево, когда белый пилот угонял аэроплан.
        Если бы рядом был Яшечкин! В какое-то мгновение мелькнула мысль — убежать! Но он понял, что бежать некуда. Он окружен врагами. И тогда он поглубже вздохнул и посмотрел прямо в лицо озлобленному хромому человеку. Он хотел увидеть его глаза, но увидел только один глаз. Маленький, черный, железный.
        Грохочущее пламя обожгло грудь, сердце, лицо. Деревья покачнулись и стали проваливаться в темную бездну. И весь мир, с весенним солнцем, с запахом земли, с невской свежестью, опрокинулся и растворился в густой, топкой темноте.
        Яшечкин услышал выстрел у входа в сад Буфф. Боец сразу почувствовал что-то недоброе. Привычным движением сорвал с плеча винтовку и побежал вглубь. Бежать ему было трудно. Деревья расплывались в глазах. От слабости солдата качало из стороны в сторону. Он увидел сутулую фигуру в шинели, которая, хромая, поспешно удалялась в глубь сада.
        — Стой! — крикнул красноармеец. — Стой, стрелять буду!
        Фигура прибавила ходу. И тогда Яшечкин вскинул винтовку, прицелился и выстрелил. Фигура замерла, уперлась в забор руками, словно хотела свалить его, и вдруг медленно стала сползать на землю. И тут боец увидел Котю. Он лежал на земле, словно не погиб, а уснул. Рядом с его щекой рос весенний первоцвет, голубовато-белый подснежник...

11

        А театр готовился к спектаклю. В зале уже зажглись тусклые лампы, и публика заполняла места. В театре было прохладно и гардеробом не пользовались, сидели в пальто, в шинелях, в бушлатах.
        От дыхания шел пар. И все-таки здесь был настоящий театр, а не вокзал. Сюда приходили без винтовок, и у подъезда не стоял бронепоезд под парами.
        Уже пора было начинать спектакль, но артисты почему-то медлили.
        Публика не волновалась: все привыкли к перебоям военного времени. К перебоям с электричеством, с дровами, с хлебом...
        В зале говорили вполголоса, и было сравнительно тихо. Зато за кулисами, вдали от сцены, голос Николая Леонидовича звучал в полную силу.
        — Это вопиющее безобразие! Вот до чего довела Котю его самостоятельность. Он опаздывает на спектакль. Потомственный артист!
        — Он же ребенок! — пытался урезонить директора бывший артист императорских театров.
        — Он артист! У артистов нет возраста! Они служат в театре.
        — Коля, что ты говоришь?! — вмешалась в разговор Котина мама. — Он сейчас придет. Он всегда приходит к спектаклю.
        Николай Леонидович тяжело опустился на стул и уже в который раз достал из кармана часы, щелкнул крышкой.
        В это время дверь отворилась, и в комнату вошел администратор, подталкивая вперед мальчика. Мальчишка был рыжий, с большими круглыми глазами, в которых застыли страх и любопытство.
        — Вот нашел мальчика... добровольца. На случай, если Котя задержится!
        — Гримируйте мальчика! — скомандовал Николай Леонидович. И, повернувшись к нему, спросил: — Боишься?
        — Боюсь! — честна признался артист-доброволец.
        — Молодец! — похвалил его Котин папа. — Я, когда в первый раз шел на сцену, думал — умру от страха.
        — А реветь там можно? — совсем тихо спросил мальчик.
        — На сцене нельзя. А здесь уже нет времени. Потом поревешь. Давайте третий звонок!
        И он стал объяснять мальчику, что он должен делать на сцене.
        Едва отзвенел звонок — сигнал к началу спектакля, — как лампочки в зале зажмурились, потом совсем погасли.
        Занавес медленно поплыл влево и вправо. Артисты вышли на сцену.
        — Мы вам покажем представление из французской жизни...
        И вдруг в зале, в тихом замершем зале, послышались неторопливые, тяжелые шаги.
        Зрители невольно оглянулись, а артисты, прикрываясь ладонями, как от бьющего в глаза солнца, тоже стали всматриваться.
        По залу в проходе между кресел шел красноармеец и нес на руках мальчика.
        Сперва в зале подумали, что так полагается по спектаклю. И кто-то даже хлопнул в ладоши. Но в следующее мгновение всех, и зрителей и артистов, охватило ощущение беды. Потому что красноармеец был настоящий, а у мальчика безжизненно запрокинулась голова и рука повисла.
        Это Яшечкин нес по залу своего маленького погибшего друга. Бойца качало от слабости, от усталости, но он шел из последних сил, прижимая к шершавой шинели мальчика. Так он дошел до конца зала и положил Котю, очень осторожно положил, на край сцены.
        — Котя!.. — прошептали все, кто был на сцене.
        — Котя! — крикнул отец и растерянно обвел всех взглядом. — Нет, нет! Наверное, нужен врач. Товарищи, — обратился он к зрителям, — среди вас нет ли врача? Мальчику плохо...
        А мама уже стояла на коленях у изголовья сына не в силах поверить тому, что случилось.
        — Не надо врача, — тихо сказал Яшечкин: — Не успел я...
        Больше он ничего не сказал, только поднял тяжелую руку и стянул с головы фуражку со звездочкой.
        И сразу все, кто был в зале, поднялись с бархатных кресел и стали поспешно снимать кто бескозырку, кто фуражку. А артисты на сцене сняли фригийские колпаки и шляпы, какие простые люди Франции носили во времена революции.
        Кто-то подошел к Коте и накрыл его красным флагом.
        И все поняли, что война не кончилась. Война между красными и белыми. Не на жизнь, а на смерть. И Котя был в этой войне бойцом. А у бойцов нет возраста.

СТАНЦИЯ МАЛЬЧИКИ

1. ЗАКОПЧЕННОЕ СТЕКЛЫШКО

        Вам когда-нибудь приходилось смотреть на солнце через закопченное стеклышко?
        Голубое небо становится серым. Белые облака чернеют. А ослепительное солнце превращается в маленький тусклый шарик. Как поплавок, плывет оно в темных волнах. То исчезнет, то появится снова. Говорят, сквозь закопченное стекло видны протуберанцы — огненные языки солнечного пламени...
        Почему Алеша вспомнил об этом? Разве ему сейчас до какого-то стеклышка? И причем здесь протуберанцы?
        У Алеши горе. Это оно красит в черный цвет и небо, и облака, и ледяную горку. Если бы горе можно было оторвать от глаз, как закопченное стеклышко, и забросить куда-нибудь далеко-далеко!..
        На улице морозно. Снег под Алешиными шагами хрустит так громко, будто кто-то рядом грызет пористый сухарь: хруп, хруп, хруп. Но Алеша не слышит своих шагов. Он идет по бульвару в бурой дубленой шубке, видавшей виды, в лопоухой шапке-ушанке, в шершавых варежках на тесемочках (чтобы не потерялись). Глаза у Алеши большие, серые. Но стоит ему улыбнуться, как они сразу пропадают, и вместо них остаются две узкие щелочки. На скулах у Алеши веснушки, хотя до весны еще далеко. И на порозовевшем от мороза чуть приплюснутом носу тоже примостилось несколько дерзких веснушек. Алеша никогда не обращает на них внимания. Это только мама гладит их пальцами и говорит:
        — Если верить твоим веснушкам, то на свете нет ни лета, ни осени, ни зимы. Одна весна.
        Бульвар длинный и седой. Нет ему конца, морозному, ледяному, похожему на лесную просеку. Здесь сейчас пустынно, как в лесу, и только краснобокие трамваи, мелькающие за деревьями, напоминают о том, что здесь город. Сегодня воскресенье. Красное число. Но оно для Алеши не красное, а черное.
        Вы знаете, что такое горе?
        Если вы сломали свой самокат, или набили себе шишку, или у вас не хватило денег на билет в кино, — знайте, это еще не горе. И не стоит из-за этого печалиться.
        Горе — это когда не удалась жизнь.
        Что значит «не удалась жизнь» и что надо сделать, чтобы она удалась? У кого спросить? Может быть, у этой бабушки — случайной прохожей: ведь бабушка давно живет на свете, ей все должно быть известно.
        А может быть, у бабушки у самой не удалась жизнь?

2. ССОРА

        Ссора в доме началась утром.
        Алеша слышал из-за стенки, как папа крикнул: «Хватит!», а мама сказала: «Нет, изволь выслушать!» И она говорила долго и тихо. Потом они говорили оба, перебивая друг друга. Алеша не слышал, о чем они говорили, но по голосам он почувствовал, что каждый старается сделать другому больно. До него долетали обрывки обидных слов.
        Алеша не видел отца, но он знал, что папа каждое слово сопровождает взмахом руки, словно бросает его, как камень. А мама при каждом слове щурит глаза (как Алеша, когда улыбается), словно ожидает удара.
        Алеша встал со стула и подошел к стенке. Нет, нет, не потому, что ему хотелось подслушать разговор родителей, ему не терпелось дождаться, когда наконец кончится ссора и наступит мир.
        Но мир не наступал.
        — Ты не думаешь о ребенке, — сказала мать.
        — При чем здесь ребенок? — ответил отец. — Ребенок здесь ни при чем.
        — Вот-вот, — подхватила мама, — я ни при чем, ребенок ни при чем. Один ты.
        А мальчик стоял у стены, словно наказанный, и слушал, и слушал этот резкий разговор. Каждое слово ударяло его по сердцу. А глаза его наполнялись слезами. Ему хотелось открыть дверь, вбежать в комнату и крикнуть:
        «Папа! Мама! Я люблю вас обоих. Почему вы ссоритесь? Ведь вы оба хорошие!»
        Но он продолжал стоять на месте. Ноги не двигались, будто магнит держал подметки башмаков.
        Ему было стыдно, что он подслушивает, и кровь ударяла ему в лицо. И от бессилия, от стыда, от горькой обиды слезы накапливались в глазах и текли, текли...
        Мама сказала:
        — Жизнь не удалась.
        И замолчала.
        А папа ходил по комнате. Алеша слышал его тяжелые, большие шаги. И ему казалось, что с каждым шагом отец все дальше и дальше уходил от него.
        Жизнь не удалась... Что значит «жизнь не удалась»? Алеша стоял перед холодной стеной и слушал шаги отца, словно они могли дать ему ответ на этот тяжелый вопрос. И вдруг Алеша понял, что он виновник ссоры отца с мамой. Ведь его имя так часто доносилось из-за стенки: ребенок, Алеша, сын.
        А что, если Алеши не будет? Тогда все в доме будет тихо и мирно: не из-за кого будет ссориться. Разве это не так?
        Алеша почувствовал, что невидимый магнит, крепко державший подметки его ботинок, вдруг ослаб. Мальчик отошел от стены и тихо направился к двери.
        Шубка-дубленка и шапка-ушанка. Шарф. И варежки на тесемочке, чтобы не потерялись...
        Никто не слышал, как дверь тихо закрылась за Алешей. Как негромко щелкнул медный язычок французского замка. Как замерли его шаги на каменных ступеньках лестницы.

3. НА КРАЙ СВЕТА

        На улице все люди кажутся счастливыми. Никто не плачет. Никто не вздыхает. Никто не жалуется. И поэтому кажется, что несчастлив ты один и нет у тебя товарищей по несчастью, а от этого несчастье еще тяжелее. И Алеша сердито смотрел на людей, которые попадались ему навстречу.
        «Что же это такое получается? — думал он. — Если самые дорогие люди причиняют тебе боль, то чего же ждать от чужих людей?»
        Никто не сказал Алеше доброго слова, не потрепал его по плечу, не обратил на него внимания. Ведь на улице все люди кажутся счастливыми. Вероятно, прохожие приняли и Алешу за счастливого.
        И тогда мальчику захотелось крикнуть на весь бульвар: «Неправда! Мне плохо! Я навсегда ушел от папы и от мамы!» Пусть все знают, что он несчастливый. И пусть никто не принимает его за счастливого!
        Но Алеша не произнес ни слова. Он только ускорил шаги. И от этого снег захрустел еще громче. Алеша старался отвлечься от своих мыслей. Он смотрел по сторонам. Не пропускал ни одной ледяной накатанной дорожки, чтобы не прокатиться на ногах. Поддавал ногой каждую попавшуюся на глаза льдинку, и она летела по дорожке, как самая настоящая хоккейная шайба.
        Но тяжелые мысли о доме снова и снова возвращались к Алеше, и он шел, уставясь в одну точку перед собой, шел куда глаза глядят. А куда они глядят?
        Папа с мамой думают, что он, Алеша, ничего не замечает, что он маленький. Странные люди! Они забывают, что Алеше уже восемь лет. Он все видит. Все слышит. Все понимает. Он понимает, что жизнь не удалась. Ну и что же, что не удалась? Сегодня не удалась. Завтра не удалась. Может быть, послезавтра удастся? Ведь не все же дается легко. Это Алеша хорошо усвоил. И еще он усвоил, что надо бороться.
        И он боролся.
        Когда папа звал его в кино, он говорил: «Пусть с нами пойдет мама». Когда мама приглашала его гулять, он обязательно старался, чтобы папа тоже шел на сквер. Он появлялся в комнате, когда чувствовал, что начинается ссора. Он знал, что мама тут же скажет: «Что ты говоришь при ребенке!» — и ссора тухнет. Надолго ли?
        Иногда он думал так: если у мамы не будет Алешки, то будет у нее один папа, а у папы будет мама. Не может же человек быть одиноким. И они будут вдвоем. А он, Алешка...
        И вот его нет. Он шагает по утреннему морозному городу, по родному городу, который сейчас кажется ему холодным и чужим. Он ускоряет шаги, словно надеясь на то, что горе не угонится за ним и отстанет. А если уехать куда-нибудь далеко, то оно и вовсе потеряет Алешу из виду.
        И он решил уехать.
        Куда?
        Не все ли равно? Хоть на край света. Чем дальше, тем лучше.

4. ВОКЗАЛ

        Если во всем городе снег белый, то у вокзала он всегда черный. Тысячи ботинок, галош, валяных сапог днем и ночью топчут его, оставляя свои большие и маленькие отпечатки. Не успеет метель постелить перед вокзалом свежий половичок, как его тотчас же истопчут. И он будет лежать грязным до следующего снегопада.
        Если обычная улица похожа на реку, то привокзальная — на водоворот: здесь люди ходят в два раза быстрее, говорят в три раза громче и носят на своих плечах такие тяжелые тюки и чемоданы, какие в другом месте вряд ли пришлись бы им под силу. Возле вокзала каждый куда-то бежит, что-то ищет, кого-то зовет.
        Алеша не заметил, как очутился в этом вокзальном водовороте. Сначала он шел не торопясь. Шел, как человек, которому некуда спешить. Он даже умудрился остановиться, чтобы внимательно осмотреть здание вокзала. Вокзал был похож на старинную крепость с башнями и зубцами. Над входом синел циферблат огромных часов. На нем рядом с цифрами были изображены «знаки зодиака» — различные существа: теленок, скорпион, рак. В древности каждый такой знак имел свой особый смысл. Алеша не успел рассмотреть всех существ, изображенных на вокзальных часах. Над самым ухом прозвучал басистый голос:
        — Эй, посторонись!
        Алеша едва успел отскочить, как мимо проехала тележка, нагруженная целой горой чемоданов. Алеша посторонился и тут же попал в поток пассажиров. И как нелегко пловцу выбраться из речного водоворота, так непросто противостоять потоку людей у вокзала. Этот поток подхватил Алешу и внес его в здание вокзала.
        Вокзал гудел, как улей. Люди плакали и смеялись, кричали и обнимались. Два слова царили под этими сводами: «до свидания» и «здравствуйте».
        Но Алеше некому было сказать ни «здравствуй», ни «до свидания». Никто его не встречал и не провожал. Никто не обращал внимания на мальчика в бурой дубленке и лопоухой шапке. Он двигался в потоке людей, как самодельный кораблик с газетным парусом.
        Так Алеша очутился у кассы.
        Он остановился перед расписанием и, запрокинув голову, стал читать названия городов и станций, куда следуют поезда. «Куда бы это поехать? В Казань или Свердловск? А может быть, еще дальше — в Ташкент?»
        И тут Алеша обратил внимание на то, что рядом со станцией назначения стояла цена билета. Билет до Казани стоил восемь рублей, а до Свердловска в два раза дороже. Алеша опустил руку в карман и извлек все свои капиталы — тридцать пять копеек. Куда можно уехать на тридцать пять копеек? На такие деньги далеко не уедешь.
        Алеша еще раз поднял глаза на расписание, и тут взгляд его упал на строку, которая была почти на самом верху. Он прочел: «Станция Мальчики, цена билета — тридцать пять копеек».
        Алеша прочел это странное название и улыбнулся ему, как старому знакомому. Где находится эта загадочная станция Мальчики? И почему она так называется? Может быть, на этой станции живут одни мальчики и нет ни взрослых, ни девчонок? И может быть, эта незнакомая мальчишеская станция приютит человека, которому не нашлось места в большом городе? И он не будет несчастным и одиноким?
        У Алеши потеплело на душе. Он решительно подошел к маленькому полукруглому окошечку кассы, протянул деньги и сказал:
        — Билет до станции Мальчики!
        Глухо стукнул компостер, пробивая дырочки, и перед Алешей очутился маленький картонный билет. Алеша приподнялся на цыпочки, взял билет, сжал его в горячий кулак и отошел в сторону. Тут он разжал руку и внимательно посмотрел на билет: это был обычный билет ближнего следования с дырочкой посередине, с указанием цены, числа, зоны. На обороте было написано: «Действителен для выезда в течение трех часов с момента выдачи». Медлить было некогда. Алеша посмотрел на билет, как на путевку в совершенно иную, незнакомую жизнь. От этого билетика зависело, что произойдет с Алешей, какая судьба ждет его.
        Он сунул руку в карман и зашагал на перрон.

5. СУДЬБА

        Если бы на вокзале было безлюдно и тихо, может статься, Алеша бы еще стал раздумывать, ехать ему или нет. Но человек с билетом, попавший на вокзал, напоминает вагон, стоящий на рельсах. Никакая сила не заставит его изменить решение и сойти с рельсов. И все его колебания имеют не больше веса, чем сомнение вагона, идти ему по рельсам за паровозом или свернуть на лужок.
        Алеша стал на невидимые рельсы вокзала и послушно шел по ним туда, куда ему было начертано билетом. А вокруг все кипело, спешило, двигалось.
        Пробежала молочница, громыхая пустыми бидонами. Прошла женщина с двумя ребятишками, закутанными по самые носы. Три девочки с косичками пронесли на плечах лыжи. Загнутые носики лыж были спрятаны в аккуратные мешочки: иначе не пустят в вагон. За ними прошла продавщица мороженого. Она была круглая, закутанная, от нее веяло летним зноем, ибо продавать мороженое можно только тогда, когда тебе жарко. Поверх сорока одежек на продавщице был белый халат, который выделялся в толпе. Она несла на плече здоровенный деревянный ящик, похожий на футляр от баяна, и жарким, раскатистым голосом распевала стихи о своем несезонном товаре:

Пломбир продаю, Продаю эскимо! Жевать не придется — Растает само!

        Никто не хотел покупать мороженого.
        Люди шли в пальто и в шубах, в куртках и шинелях. И все спешили, хотя до отхода поезда оставалось десять минут.
        Алеша дошел до четвертого вагона и остановился. «Поеду в этом», — подумал он и тут же решил войти в следующий. Но следующий оказался вагоном для пассажиров с детьми, и Алеша, презрительно покосившись на белую табличку, прошел дальше.
        Наконец у головного вагона он остановился и оглянулся. Тайная надежда прокралась в его сердце: а вдруг мама и папа помирились и спешат за ним? Он стал жадно всматриваться в лица спешащих пассажиров, привставал на цыпочки, дошел обратно до вагона «Для пассажиров с детьми». Но нигде не было видно ни серой маминой шубки, ни черного папиного пальто. Алеша сжал руки в кулаки, чтобы не заплакать, и тут почувствовал в ладошке жесткий кусочек картона. Это был билет. Это была его судьба.
        «Поезд отправляется!» — с расстановкой произнес голос из громкоговорителя.
        Перрон опустел. Алеша подбежал к вагону и вошел в тамбур. Еще раз он высунулся, чтобы оглянуться. Перрон был пуст. Поезд медленно поплыл по рельсам на станцию Мальчики.

6. «ВАШИ БИЛЕТИКИ!»

        Когда Алеша вошел в вагон, свободных мест уже не было.
        Пассажиры — вагонные новоселы — быстро обжили свой временный дом на колесах. Кто читал газету, держа ее перед собой на вытянутых руках; кто, сладко посапывая, дремал, упершись в грудь подбородком; кто с удовольствием уписывал эскимо, купленное у круглолицей продавщицы. Трое парнишек в форме ремесленного училища бились в домино с сухим безбородым стариком. Старик поднимал кость над головой, со стуком обрушивал ее на чемоданчик, заменявший стол. При этом приговаривал: «То-то и оно-то! То-то и оно-то!»
        Все пассажиры так удобно и основательно устроились в вагоне электрички, словно ехали уже давным-давно.
        Алеша прислонился к стенке и расстегнул две пуговки своего дубленого тулупчика. В вагоне было жарко, и колючий иней тут же стаял с ресниц, с краешка мохнатых ушей шапки, с воротника. Алеша стоял на одной ноге, а вторую слегка подогнул, как аист. Он смотрел в окно. В белом квадрате, как на экране кино, мелькали столбы, светофоры, будки. Город не хотел сдаваться пригороду, и еще долгое время в окне проплывали высокие дома с внушительными вывесками магазинов. У Алеши в первом классе появилась привычка читать вывески. Но сейчас он не замечал привычных слов: «Мебель», «Продмаг», «Домовая кухня». Хотя написаны они были аршинными буквами.
        Но вот высоких домов становилось все меньше и меньше. Владения города кончались. Началось царство белых полей, перелесков, одноэтажных домиков.
        Рядом с поездом по шоссе мчался последний представитель города — автобус. Он несся изо всех сил, не желая отставать от поезда, напоминая пассажирам о том, что город еще недалеко. Но вот и он отстал. А вместе с ним оборвалась последняя ниточка, связывавшая Алешу с городом.
        С каждым оборотом колес поезд увозил Алешу все дальше и дальше от родного дома. И Алеша был уверен, что уезжает он на всю жизнь. Может быть, он и вернется домой, но через много-много лет. Папа и мама будут уже старенькими, седыми, а он сам превратится в высокого плечистого мужчину. Что он будет делать все эти годы и каким образом он станет самостоятельным, взрослым человеком? Об этом Алеша сейчас не думал.
        Говоря по чести, Алеша всю жизнь мечтал о путешествиях. И хотя в наш век парусный флот давно уступил место быстроходным дизель-электроходам, Алеша представлял себе путешествие только на борту белокрылого фрегата. Тяжелые волны разбиваются о форштевень. Скрипят мачты. Хлопает парусина. А он, Алеша, стоит у штурвала в брезентовой куртке с башлыком и вытирает с лица ладонью соленые брызги океана. Пятую ночь не спит команда. Пятые сутки никому не передает штурвала капитан Алеша. Усталость валит его с ног, но он ведет свой сорокапушечный фрегат через шторм к далекому берегу...
        О чем говорят колеса? Рассказывают друг другу свои истории или читают скороговорки? Никогда не думал Алеша, что путешествие на простой дачной электричке окажется таким трудным. Куда труднее, чем на воображаемом фрегате. И хотя поезд мчался вперед, мысли мальчика побежали назад в город, к трехэтажному дому, что стоит в переулке, выходящем на бульвар, к двери, которая сама закрывается, к пуговке звонка...
        — Приготовьте билетики! Приготовьте билетики!
        Алеша оторвался от своих мыслей. И хотя билет был у него в кулаке, он заволновался. Вдруг что-нибудь не так.
        Он разжал ладошку, чтобы удостовериться в том, что билет на месте, и в глаза ему бросилась вещая надпись: «Действителен для выезда в течение трех часов с момента выдачи». Алеше казалось, что с того момента, как он пришел на вокзал, прошла целая вечность и билет утратил свою силу.
        А контролер шел по вагону с блестящими щипчиками и весело щелкал билеты, как орешки: щелк, щелк, щелк.
        — Ваши билетики!
        Алеша протянул билет высокому контролеру и с опаской посмотрел на него снизу вверх.
        — Один едешь? — спросил контролер, рассматривая Алешин билет.
        — Один, — ответил Алеша и заволновался: может быть, что не так?
        Но контролер, осмотрев билет, вложил его в никелированные челюсти щипчиков и щелкнул: значит, все в порядке.
        Потом он протянул билет маленькому пассажиру и добродушно заметил:
        — Как это тебя, такого маленького, родители отпускают?
        — Я не маленький, — сказал Алеша.
        Контролер пропустил его слова мимо ушей и спросил:
        — В гости небось едешь?
        Алеша ничего не ответил. Он относился к той породе людей, которые не умеют врать. Такие люди краснеют, переминаются с ноги на ногу и молчат, а против своей совести не пойдут. Объяснять незнакомому контролеру печальную историю своего путешествия на неведомую станцию Мальчики Алеша не хотел, а врать не мог. Поэтому он опустил глаза и молчал.
        — Молчун, — сказал контролер и, смерив Алешу строгим взглядом, зашагал дальше. — Приготовьте билетики!
        Спящие поднимали головы. Читающие складывали газеты. Любители домино лезли в карман за билетом. И только поезд не обращал ни малейшего внимания на контролера и несся вперед, навстречу станции Мальчики.

7. СНЕЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

        На улице люди редко заговаривают друг с другом, а в поезде это в порядке вещей. Будто, очутившись под одной крышей, люди становятся ближе друг другу. И нередко в вагоне происходят такие интересные разговоры, каких не услышишь даже в кругу друзей. И если никакие расстояния не могут оторвать человека от невеселых мыслей, то интересному разговору это под силу.
        — Слыхали? Опять обнаружены следы снежного человека!
        Человек, произнесший эти слова, сложил вчетверо шуршащий лист газеты, снял очки и осмотрел своих соседей с таким видом, как будто это он, а не кто другой обнаружил следы неведомого существа.
        Эта фраза была подобна спичке, брошенной в охапку хвороста, предварительно облитого бензином. Пламя заинтересованности охватило всех. Пассажиры заговорили о снежном человеке.
        — Что вы говорите! А я думала, это сказки.
        — Сказки? Как бы не так! От сказок следы не остаются!
        — А какой он, сердечный, этот снежный? Говорят, зимой босиком бегает и ноги не застужает. Так кто же он: зверь или человек?
        — Наука не дала еще точного ответа, ближе он к обезьянам или к человеческой особи. Идут поиски. Если снежного человека удастся поймать и привезти...
        — Его нельзя привозить... Он дышит разреженным воздухом, а у нас он задохнется, как рыба!
        Последние слова были произнесены Алешей. Он внимательно прислушивался к разговору о снежном человеке и в тот момент, когда в вагоне электрички решалась судьба неведомого человекоподобного существа, Алеша не выдержал. Он почувствовал, что обязан вступиться за беззащитного снежного человека. Он продолжал:
        — И ловить его нельзя. Ведь если он человек, значит, должен быть свободным.
        Алеша замолчал, переводя дыхание. А человек, возвестивший пассажирам о новых следах своего снежного сородича, надел очки и смерил взглядом непрошеного оппонента (этим словом в мире науки заменяют слово «спорщик»).
        — Молодой человек, оказывается, располагает более точными сведениями о снежном человеке! — произнес он и вновь оглядел всех своих соседей, словно желая убедиться в их поддержке. — Тогда, может быть, он сообщит нам, где вообще обитает снежный человек?
        — В Тибете! — выпалил Алеша.
        — А где находится Тибет?
        Алеша знал, где находится этот самый Тибет, знал хорошо, но в эту минуту то ли от волнения, то ли от неожиданности запнулся и умолк. Он почувствовал, как краска разливается по его лицу. И тут он, видимо, потерпел бы великое поражение, если бы не нашел случайной поддержки.
        — Зачем малому экзамен устраиваете? Сегодня воскресенье, — сказал молчавший доселе мужчина в шинели железнодорожника (это он дремал, упершись подбородком в грудь). — Раз парень знает про снежного человека, значит, серьезный. Интерес имеет к науке. А к снежному человеку надо бережно относиться.
        — Да, да, — подхватил Алеша, с благодарностью глядя на железнодорожника. — А Тибет находится в Китае, на границе с Индией.
        — Молодец, внучек! — сказала бабка, которая интересовалась, как это можно по снегу босиком ходить. И тут же воскликнула: — Спутник запускают, на Луну летают, а тут еще снежного человека нашли! Чудеса!
        Она порылась у себя в кошелке, достала оттуда свежую булочку и стала энергично жевать ее, продолжая глазами участвовать в ученом разговоре.
        А Алеша, хотя и стоял на одной ноге у стенки, мысленно уже перенесся в далекий снежный Тибет. Он видел себя в окружении верных друзей (учеников своего класса), идущим по таинственному следу. Вот он опустился на колени, достал выпуклую лупу и приложил ее к следу: пять корявых пальцев были отпечатаны в сахарном снегу. «Он?» — спросил Алеша. И друзья авторитетно подтвердили: «Он!»
        В это время проводник объявил:
        — Следующая станция — Мальчики.
        Алеша бросился к выходу. Сердце его вдруг застучало так гулко, что, казалось, весь вагон должен слышать его удары. Поезд приближался к заветному рубикону. Алеша вышел на площадку. Луч солнца ударил ему в глаза, и они превратились в две узкие щелочки. Электричка замедляла ход.

8. СТАНЦИЯ МАЛЬЧИКИ

        Над землей летят воздушные корабли. Бороздят море пароходы. Выбиваются из сил красные колеса локомотивов. Но их движение не вечно. Рано или поздно они прибудут к месту следования. Аэродром примет самолет. Пристань окажет гостеприимство кораблю. Поезд остановится у перрона.
        Прибыли!
        И не имеет никакого значения, проехал ли ты тысячу километров или ехал от дома двадцать минут, — поезд замрет у перрона, чтобы через несколько мгновений умчаться дальше.
        Станция Мальчики!
        Вагон поравнялся с длинной заснеженной платформой. Сперва он поплыл. Потом пополз. Потом слегка покачнулся и замер. Алеша спрыгнул на платформу и огляделся.
        Яркое солнце и ослепительно белый снег, холодящий загородный ветерок и тишина обступили его, закружили и опустили на неведомую землю.
        Алеша не заметил, как тихо уплыл поезд, как торопливо сбежали вниз пассажиры. Глаза его сощурились, и было непонятно, жмурится он от солнца или улыбается.
        На платформе осталось два человека: дежурная по станции в красной шапочке и старуха в огромном платке, торгующая семечками.
        А где же мальчики? Где коренные обитатели страны мальчиков?
        Красная шапочка шла по платформе, держа в руке двуствольный футляр с флажками. Она шла мелкими шажками, и ее высокие каблучки сопровождали каждый шаг щелчком.
        Вероятно, вид у Алеши был очень растерянный, потому что, поравнявшись с ним, красная шапочка посмотрела вопросительно и, не останавливаясь, сказала:
        — Что, ошибся станцией?
        Вместо ответа Алеша отыскал глазами вывеску с названием станции. На белом щите рослыми черными буквами было написано: «Мальчики». Нет, Алеша не ошибся. Он хотел было сообщить об этом дежурной. Но красная шапочка скрылась в дверях станции.
        Напротив Алеши сидела бабка. Перед ней на земле лежало все ее богатство — мешок с жареными семечками. Покупателей не было. И только предприимчивый воробей прыгнул на отогнутый край мешка и клевал семечки. Он делал это так обстоятельно и неторопливо, будто долго выбирал самые крупные и самые жареные. Сама бабка задумчиво смотрела вдаль и вместе с воробьем щелкала свой товар. Семечки были ей глубоко безразличны, ибо она-то пощелкала их на своем веку вдосталь, и сейчас она почти механически отправляла в рот одно семечко за другим, одно за другим.
        Красная шапочка, воробей и бабка с мешком подсолнухов были самыми обычными. Но Алеше они представлялись жителями неведомой страны, и он смотрел на них с нескрываемым почтением.
        Наконец, мысленно простившись со всеми тремя, Алеша зашагал по пустой платформе. Ему бы следовало подумать, куда направить свои стопы и что делать в этом незнакомом краю. Но в эту минуту он испытывал чувство первооткрывателя и спокойно шел навстречу судьбе. И только одиночество немного угнетало его.
        В это время к Алеше подбежал небольшой добродушный пес. Собаки бывают двух родов: летние и зимние. Зимние — мохнатые, с густой шерстью. В таких шубах им не страшен никакой мороз. Летние — гладкие, короткошерстные. У них вместо шуб легкие куртки. Зимние псы летом страдают от жары (ведь шубу-то не снимешь!), зато зимой такой пес — кум королю. Летним собакам достается в морозы.
        Итак, встреченный пес был летним, он должен был чувствовать себя неважно. Но он, видимо, был из породы неунывающих и не поддавался морозу. Ни минуты не стоял он без движения. Его короткий хвост все время ходил ходуном, будто был подвешен на пружинке. Встретив Алешу, пес стал кружиться вокруг него, вставал на задние лапы, а передними упирался в дубленку, — словом, вел себя так, как будто всю жизнь только и мечтал о встрече с Алешей и наконец мечта его сбылась.
        Алеша тоже был рад этой нежданной встрече. Вероятно, в эту минуту он был так же доволен, как Робинзон, встретивший Пятницу. Алеша гладил пса, трепал его по загривку и всячески выказывал ему свое расположение.
        Итак, он не одинок. Их двое. Есть у него свой Пятница! Теперь можно смело ступать на неведомую землю. И Алеша в сопровождении безымянного друга быстро сбежал по трем заснеженным ступенькам с платформы.

9. ВДВОЕМ С ПЯТНИЦЕЙ

        Путешествие окончилось. Но Алеше казалось, что он продолжает удаляться от дома. И если не поезд, то время уносит его все дальше и дальше от дома.
        В какое-то мгновение ему вдруг захотелось дождаться встречного поезда и, как говорится, повернуть оглобли. Он даже обшарил все карманы в надежде найти денег на обратный билет. Но карманы были пусты. Путь назад был отрезан. Мосты сожжены. Алеша тяжело вздохнул и покорился судьбе.
        Он посмотрел на пса со станции Мальчики, и тот приподнял правое ухо, выражая этим готовность выслушать своего нового друга. Но Алеша не стал объяснять ему все свои нелегкие переживания. Он только сказал:
        — Пошли!
        И они тронулись вперед.
        У зимы свои дороги. Они хоть и узенькие, но прямые. И куда короче летних. Они не желают обходить ни поля, ни пруды, ни реки, а идут напрямик, проложенные парой торопливых ботинок. По одной из таких тропинок шагал Алеша в сопровождении Пятницы. Если бы Алешу спросили, куда он сейчас направляется, то вряд ли мальчик сумел бы ответить на этот простой вопрос. Он шел куда глаза глядят. И все, что встречалось ему в пути, казалось необычным и удивительным.
        На дороге ему попался синий киоск. С крыши киоска свисала целая ледяная челка сосулек. Одни сосульки были длиннее, другие — короче. Алеша был человеком аккуратным, и ему захотелось взять большие ножницы и подровнять сосульки, как парикмахер подравнивает волосы. Но ножниц не было.
        За киоском прямо на снегу были сложены кирпичи. Они были такие красные, что казалось, их только что раскалили в печи и если до них дотронуться, то можно обжечь руку. Алеша прошел мимо горячих кирпичей и вышел на какую-то улицу. По обеим сторонам заснеженной мостовой стояли одноэтажные домики. Они были не похожи друг на друга. У одних крыши были красные, у других — зеленые, у третьих — серые, шиферные. С некоторых крыш не успели сбросить снег. И рядом с чистыми крышами они выделялись своей белизной. Казалось, их просто забыли покрасить. На крышах гордо возвышались антенны; похожие на букву «Т».
        Алеша шел дальше. А пес послушно ступал за ним, полностью доверяя ему.
        В одном из дворов на длинной веревке было развешано белье. И разноцветные рубашки напомнили Алеше морские флаги расцвечивания, какие он видел однажды на военном корабле.
        Все, все здесь было незнакомым, непривычным и удивительным. Все было не так, как дома. И Алеше временами казалось, что если он заговорит с местным жителем, то тот даже не поймет его. Поэтому он молчал.
        Так Алеша дошел до конца улицы. Улица кончилась — началось поле.
        Оно было белое и широкое, как море. Солнце светило очень ярко, и от этого по снегу пробегали яркие разноцветные огоньки. Снег казался живым. Он пах арбузом. Вдоль поля тянулись щиты снегозадержания. Они были похожи на большой забор. Алеша знал, что такой забор ставят в поле зимой, чтобы задержать снег. Снег не умеет перелезать через заборы.
        Куда идти? В поле? А что дальше, за полем?
        Алеша вопросительно посмотрел на пса, а пес посмотрел на Алешу. И оба решили, что лучше вернуться.
        Алеша повернулся спиной к полю и увидел снегиря. Снегирь сидел на ветке, вобрав в себя голову и сердито нахохлившись. Весь он был серый, пепельный, и только грудка его была алой. И поэтому он был похож на уголек. Дунет ветер, затрепещут алые перышки — уголек разгорится сильнее. Снегирь сидел на ветке, а Алеша стоял перед ним.
        Снегирь заметил Алешу и вопросительно посмотрел на него: кто такой и зачем пожаловал? Потом снегирь стал переступать с лапки на лапку, словно хотел проверить: не примерз ли он к ветке, сможет ли в нужную минуту улететь. И, видимо, убедившись в безопасности, успокоился.
        А наш маленький друг все стоял и стоял перед ним как завороженный, не в силах отвести взгляда от этого живого уголька. И простой снегирь казался ему загадочной заморской птицей. И станция Мальчики нравилась ему все больше.

10. КОСТЕР В СНЕЖНОЙ КРЕПОСТИ

        Должны же быть на станции Мальчики мальчишки? Или человек, давший название станции, жестоко подшутил над Алешей? А если они действительно есть, то неужели пес — верный спутник следопытов — не поможет найти их след?
        И пес решил помочь. Он побежал впереди. Алеша зашагал следом. Временами пес оглядывался, чтобы удостовериться, поспевает ли за ним Алеша. Они свернули в небольшой переулочек, который так занесло снегом, что он был похож на гребень снежного хребта. Тропинка то поднималась вверх, то опускалась вниз. Ноги скользили. И один раз Алеша чуть не упал, но все-таки удержал равновесие. Пес Пятница скакал по тропке, как горный козел. Ему все было нипочем.
        Наконец хребет окончился, и путешественники спустились в долину — вышли на широкую улицу. Вот тут-то Алеша и встретил истинных аборигенов станции Мальчики — мальчишек. Их было много: десять, а может быть, двадцать. Ребята соорудили снежную крепость. И когда Алеша со своим верным спутником появился на большой улице, начался снежный штурм. Снежные ядра летели в снежные стены и попадали в снежных ребят. Именно в снежных, потому что все участники боя были с ног до головы облеплены снегом.
        Алеше очень захотелось скомкать в ладошках снежок и кинуться в бой. Но, соблюдая этикет, одинаковый для всех мальчишек мира, он терпеливо стоял в сторонке и ждал, когда его заметят.
        И его заметили.
        Снежный натиск сразу пошел на спад. Ребята стали разглядывать Алешу и перешептываться: «Новенький!» А, как известно, новенький — целое событие в мальчишеской жизни!
        Новенького всегда встречают ледяным презрением. Ему приписывают множество отвратительных качеств, хотя на деле он может оказаться очень хорошим малым. Каждый на всякий случай считает его хвастунишкой (хотя он еще не успел раскрыть рта), задирой (хотя он скромно стоит в сторонке), ябедой (хотя он еще не знает ни одного имени), трусом (хотя он еще не ретировался в драке). И нет в мальчишеских душах ни снисхождения, ни сочувствия к новенькому. Ему неизбежно предстоит пройти суровое испытание, прежде чем он будет принят в шумное братство незнакомых мальчишек.
        Алеша хорошо знал этот закон, не имеющий исключений, и мужественно приготовился к испытаниям.
        После короткого военного совета, который осажденные и нападающие немедленно провели у стен крепости, самый рослый парнишка подошел к Алеше. Он был рыжий, как огонь: челка рыжая, брови рыжие, ресницы рыжие, и глаза тоже были рыжие. Взрослые называют такие глаза светло-карими.
        — Ты к кому приехал? — спросил парнишка независимым тоном. Он мог себе позволить так говорить — за его спиной стояло целое войско.
        — Ни к кому, — ответил Алеша.
        — Рассказывай! — недоверчиво пробурчал рыжий и сдвинул шапку на затылок.
        От этого он стал еще рыжей.
        Алеша стоял и молчал. Снежная гвардия надвигалась все ближе. И верный Пятница тревожно замахал хвостом. А разговор продолжался.
        — Московский?
        — Из Москвы.
        — Московские все такие надутые.
        — Я не надутый.
        — Рассказывай!
        Было похоже на то, что все эти дипломатические переговоры окончатся дракой. Рыжий только искал повода, чтобы от слов перейти к делу.
        И плохо пришлось бы Алеше, если бы не спасительная мысль.
        — А я умею костры разжигать, на время, — сказал он.
        — Как — на время? — заинтересовались ребята.
        — А так, — объяснил Алеша, — вы сосчитаете до ста — костер будет гореть.
        Сообщение Алеши произвело на ребят необходимое впечатление. Все сразу забыли о нудном опросе.
        — Давай, давай! — закричали они.
        Отступать было некуда. И Алеша повелительно сказал:
        — Тащите хворост.
        Сами не замечая того, ребята сразу подчинились приказу новенького. Все бросились в разные стороны, и не прошло и минуты, как один тащил сломанный ящик из-под печенья, другой — полено, третий — кусок картона. Алеша сделал в снегу ямку и стал складывать в нее весь горючий материал, который натаскали ребята. Он это делал спокойно и уверенно, но в глубине души волновался: а вдруг костер не зажжется, что тогда? Пятница стоял рядом и внимательно наблюдал за тем, что делал его повелитель. Теперь его хвостик на пружинке напоминал стрелку прибора, испытывающего новую машину. Он волновался.
        Наконец костер был сложен.
        — Готово! Готово! — закричали ребята. — Зажигай!
        — Нужны спички, — сказал Алеша и стал шарить в карманах, хотя откуда в них было взяться спичкам...
        И вдруг тоненький голосок произнес:
        — У меня есть спички. Много!
        Это был маленький мальчик, закутанный и круглощекий, как шарик. Казалось, он не пришел сюда, а прикатился, как колобок. Колобок держал в согнутой руке, как дрова, два батона с откусанными горбушками и кирпичик черного хлеба. В другой руке у него была пачка спичек — целых десять коробков! Колобок шел из магазина и свернул с дороги из любопытства.
        — Давай! — сказал Алеша и, взяв в руки коробок, опустился на колено. — Считайте до ста!
        Раз, два, три, четыре...
        Алеша чиркнул спичку, но ветер мгновенно погасил ее, словно специально стоял у него за плечами и ждал удобного момента.
        Двенадцать... четырнадцать, пятнадцать...
        Теперь Алеша был уже осторожен. Он сложил руки коробочкой и чиркнул вторую спичку. Спичка горела, как фитилек в фонарике. А ладошки просвечивали насквозь. Две варежки бесполезно болтались на тесемочках, как на привязи. Алеша вспомнил, как вожатый Костя учил старших ребят зажигать костер. И он старался делать все так же, как пионеры в лагере, соревнуясь на лучшего кострового.
        Тридцать девять, сорок, сорок один...
        Вспыхнула бумага. Алеша лег перед костром и стал дуть на огонек. Щеке было холодно: она касалась снега. Но Алеша терпел.
        Пламя было хилым и болезненным. Оно то оживало, то умирало. Если бы можно было, Алеша отдал бы ему все свое тепло, только бы оно не погасло.
        Шестьдесят пять, шестьдесят шесть, шестьдесят семь...
        Ребята считали очень быстро. И Алеша хотел было сказать: «Не торопитесь, это не по правилам», но для этого нужно было перестать раздувать пламя, оно могло погаснуть.
        Восемьдесят девять, девяносто...
        «Ну гори же, костер! Очень прошу тебя!» И тут, словно сочувствуя Алеше, пламя окрепло. Запахло дымом. Затрещал ящик из-под печенья.
        Девяносто пять, девяносто шесть, девяносто семь!..
        — Горит! Горит! — закричали ребята.
        А мальчик-колобок тоненьким голоском запел:

Гори, гори ясно, Чтобы не погасло. Птички летят, Колокольчики звенят!

        Костер пылал. Он горел щедро, дымно, в полную силу. Ребята потянулись к огню. Каждому хотелось погреть руки, чтобы испытать, настоящий ли это костер.
        — Здорово у тебя получается! — сказал молчавший до этого времени высокий худой мальчик в очках. Он был, как и все, в снегу, и даже очки его были залеплены снегом.
        — Могу научить, — сказал Алеша.
        — И меня! И меня! — загалдели ребята.
        — Меня Первого, — сказал Колобок, — ведь я тебе спички дал! — И он откусил последнюю уцелевшую горбушку.
        — А как тебя звать? — спросил Алешу парень в очках.
        — Алешкой, — ответил он. — А тебя?
        — Я Марат.
        — Марат, — повторил Алеша. Ему очень понравилось это необычное имя.
        В эту минуту Алеша был почти счастлив.

        Кто сказал, что звери боятся огня? Хотя пес Пятница и был потомком диких зверей, костер не испугал его. Он протиснулся между ребячьими ногами, которые, как живой забор, окружили костер, и все время норовил сунуть свой черный носик в самое пламя. Пятница вдыхал в себя горьковатый дымок и жмурил глаза от блаженства. Он пожинал лавры своего друга.
        Горел костер. Таяли снежинки. А вместе с ними таял лед недоверия.
        Алеша был признан полноправным гражданином станции Мальчики.

11. СТАРШИНА СИНЯК

        Торжество не бывает вечным. Каждому торжеству приходит конец. Иногда торжество потухает постепенно, как свет в театре. Но порой оно гаснет неожиданно и мгновенно, как свет в квартире, когда перегорают пробки.
        Именно так произошло и теперь. Торжество было неожиданно прервано появлением блюстителя порядка — старшины Синяка. Он незаметно появился за спиной ребят, и верный Пятница не успел тявкнуть, извещая о приближении опасности, а на улице уже зазвучал трубный голос старшины милиции:
        — Поселок хотите спалить?
        Если бы над тихой станцией Мальчики грянул салют из сорока орудий, он произвел бы на мальчишек, столпившихся у костра, меньшее действие, чем спокойный голос старшины.
        Оказалось, что каждый из ребят представляет собой сжатую пружину. Теперь все пружины мгновенно разжались, и огнепоклонники разлетелись в разные стороны.
        У костра остались двое: Алеша и Марат. Первый — от неожиданности, второй — из солидарности.
        — Поселок хотите спалить? — повторил старшина Синяк, и от его ледяного голоса костер сразу ослаб.
        — Нет, не хотим, — сказал Алеша.
        — «Не хотим», — повторил старшина так, как будто записал каждое Алешино слово. — А для чего с огнем балуете?
        — Мы не балуем, — сказал Марат.
        — Помолчи, — растягивая буквы, произнес Синяк, — не тебя спрашиваю.
        Он желал говорить только с Алешей, будто его профессиональная проницательность безошибочно определила, кто был создателем этого очага пожара.
        Глубоко ошибается тот, кто считает, что ложь является лучшим средством спасения. Нет, чаще простая правда оказывается чудодейственной палочкой-выручалочкой.
        — Пионеры в лагере учились костры разжигать на время. Я тоже научился и решил показать ребятам, как это делается, — сказал Алеша.
        Он думал, что это правдивое объяснение вряд ли поможет ему, ибо, как он понял, этим костром нарушил какой-то неведомый закон станции Мальчики и должен за это держать ответ.
        Но его слова произвели на старшину Синяка совершенно обратное действие. Во-первых, у старшины изменился голос: из трубного он стал простым, комнатным. Во-вторых, в ледяных глазах блюстителя порядка мелькнули веселые любопытные огоньки.
        — Как — на время? Расскажи.
        И Алеша рассказал про лагерь, про вожатого Костю, про состязание костровых.
        — Вот здорово! — воскликнул Синяк. — А когда я был пионером, нас этому не учили. Другое время было. Слушай, а ты покажи мне, как это делается.
        Красные погоны и красные петлицы делали участкового похожим на снегиря. Алеша, подумав об этом, улыбнулся и стал объяснять, как следует разжигать костер, а старшина слушал. И когда Алеша кончил свое объяснение, милиционер сказал:
        — В жизни все может пригодиться... А ты приезжий, что ли?
        Алеша умолк. Ему опять задали вопрос, на который так трудно было ответить. И тут Марат пришел к нему на помощь. Он сказал:
        — Алеша ко мне приехал.
        — Друг, значит?
        — Друг!
        — Ну, пока, — сказал старшина Синяк. — А костер вы погасите: неудобно в поселке огонь жечь. Пожарная инспекция мне всыплет.
        Алеша и Марат не представляли себе, что есть на свете такая сила, которая может «всыпать» строгому старшине милиции. И оттого, что она все же есть, старшина показался им еще более симпатичным.
        Милиционер ушел. Костер догорел. Ребята не появлялись. Было время обеда, и все разошлись по домам.
        — Мне пора, — сказал Марат.
        — Я тебя подожду, — сказал Алеша.
        И снова он остался один. Совсем один, если не считать летнего пса, по прозвищу Пятница.

12. ОДИНОЧЕСТВО

        Говорят, радость летит на крыльях. У горя нет крыльев. Оно движется медленно, как товарный поезд. Но рано или поздно и товарный поезд дойдет до станции назначения.
        Горе отстало от стремительной электрички, на которой Алеша ехал на станцию Мальчики. Оно боялось приблизиться к мальчику, когда Алеша был в окружении ребят. Но теперь, улучив момент, когда Алеша остался один, оно явилось к нему. И снова защемило сердце. Напрасно Пятница с полной готовностью помочь заглядывал в глаза своему другу и повелителю: он не мог вцепиться зубами в горе, ведь оно ходит по свету в шапке-невидимке.
        Алеша вспомнил маму, папу, утреннюю ссору. И снова возник неразрешимый вопрос: почему родные, любимые люди нарочно делают друг другу больно? Они считают, что все, что между ними происходит, не касается Алеши. Но это не так: Алеша страдает.
        Жизнь в представлении Алеши была разделена на две части: на детскую и взрослую. Детской жизнью была школа, утренние сеансы в кино, «детские» книжки, «детские» коньки, «детские» врачи. У взрослых все было свое: и книжки, и врачи, и кинофильмы. Детей не пускают во взрослую жизнь. На афишах пишут обидные слова: «Детям до шестнадцати лет вход воспрещен». В библиотеках говорят: «Эта книга для взрослых».
        Почему же Алешино горе было не из детской жизни? Почему жизнь не защитила его от взрослого горя? Ведь оно Алеше не под силу!
        Неподалеку от снежного поля боя, мимо платформы станции Мальчики, с простуженным свистом пробежал паровоз. Он выдохнул огромную порцию жирного дыма. Дым расплылся по голубому небу, вымазал сажей облака, закрыл солнце, и оно сразу стало тусклым и темным шариком, как в закопченном стеклышке. Нет, это было не маленькое стеклышко, которое можно оторвать от глаз. Облако черного дыма расползалось по небу, закрывая собой полсвета.
        И Алеша смотрел на небо в надежде, что ветер развеет дым и солнышко снова прозреет. Но было безветренно. И дым застыл без движения...
        Вы знаете, какое самое вкусное кушанье на свете? Печеная утка или котлеты с макаронами? Жареная картошка и сколько хочешь компоту? Нет! Самое вкусное — хлеб. Кусок черного хлеба, даже немного черствого. Это хорошо знает голодный человек. И наш маленький беглец неожиданно почувствовал сильный голод. Он не ел с самого утра: ушел из дому, так и не позавтракав. Самое вкусное, самое лакомое, самое прекрасное — хлеб. Но хлеба не было. Как, впрочем, не было ничего: ни дома, ни тепла, ни скамейки, чтобы присесть.
        Молча ходил Алеша по снежной крепости, по опустевшей площади, бывшей веселым бранным полем. И за ним по пятам шагал тоже голодный, но все же не такой несчастный пес Пятница. Оба они чувствовали себя как на необитаемом острове.
        Что будет дальше? Через час? Через день? Через год?
        Надо куда-то идти, что-то делать. А может быть, просто заплакать? Нет, нет! Покуда есть силы, надо крепиться.
        В сказках в такие минуты обычно появляются добрые феи. Фея не пришла к Алеше, потому что станция Мальчики не была сказочной страной, а была самой обычной: с продмагом, со школой, с киоском, обросшим сосульками, и милиционером, по фамилии Синяк.
        Но если на свете нет добрых фей, то доброго человека встретить не так уж трудно.
        — Алеша!
        Мальчик вздрогнул от неожиданности и оглянулся. К нему в пальто нараспашку бежал Марат.
        — Алеша! Пойдем к нам, мама зовет.
        Алеша стал было бормотать, что это неудобно, что ему и здесь хорошо, но Марат уже тащил его за рукав, а глаза так весело светились из-за стекол очков, что Алеша сдался и послушно пошел за Маратом.
        Так он очутился в совершенно незнакомом доме, у совершенно незнакомых людей.

13. ПЕРЕЖИВАНИЯ ПЯТНИЦЫ

        На крыльце, на досках, очищенных от снега, сидел пес Пятница. Вид у него был унылый. Уши опущены. Короткий хвостик не вертелся, будто у невидимой пружинки кончился завод. Из-под двери в щелку веяло теплом. Пятница приблизился к этому теплому течению и лег. Он вытянул лапы, положил на них голову. Он не спал. Он думал.
        «Неужели я ошибся в друге? Я его водил по всем знакомым мне тропкам и не бросил в трудную минуту, когда жестокие мальчишки (я-то хорошо знаю их нрав!) устроили ему испытание. А он оставил меня одного. Ему хорошо — он в тепле, а я дрожу в своей легкой шкурке. Он, наверное, грызет кости и ест теплую похлебку, в которую накрошены крупные куски хлеба. А я голоден... А может быть, он сейчас выйдет и вынесет мне мозговую косточку с хрящиками и остатками мяса или целую миску вкусной еды?..»
        На этом месте Пятница прервал свои мысли и открыл один глаз, чтобы посмотреть, не идет ли Алеша с костью или с миской. Но никто не шел. Тогда Пятница жалобно тявкнул: то ли хотел пристыдить друга, то ли позвать его. И снова он закрыл глаза. Он не уходил. Он верил в человека. И твердо решил окоченеть, но дождаться его. Таким был этот славный бездомный пес, получивший сегодня имя Пятница.

14. ОБЕД

        У взрослых есть нехорошая привычка расспрашивать. Стоит маленькому человеку переступить порог незнакомого дома, как ему тут же будет задано по меньшей мере пять вопросов: «Как тебя зовут? Сколько тебе лет? На кого ты похож — на папу или на маму? Как ты учишься? Кем собираешься стать — летчиком или поэтом?»
        Большинство взрослых, обращаясь к маленькому человеку с этими вопросами, порой даже не удосужатся выслушать ответы. Задав эти вопросы, они считают, что выполнили долг перед молодым поколением, проявили внимание, заботу, и так далее, и тому подобное.
        Когда Алеша, подталкиваемый другом, красный от смущения, вошел в дом, мама Марата не задала ему ни одного вопроса. Она только внимательно посмотрела на него и просто, как будто Алеша каждый день бывает у них в доме, сказала:
        — Раздевайся, Алеша. Мойте, ребята, руки, будем обедать.
        Алеша покраснел еще больше и, запинаясь, медленно сказал:
        — Спасибо... я не хочу.
        Он был человеком с характером и считал такой ответ достойным мужчины. Да у него и в самом деле в это мгновение от волнения пропал аппетит.
        Но мама Марата с притворной строгостью громко сказала:
        — Что?! Без разговоров!
        И Алеша сдался.
        Мама Марата была высокой, светловолосой. Она, как и Марат, носила очки. Держалась она так прямо, что, казалось, ей никогда не приходилось нагибаться. Движения у нее были широкие, немного резкие. «Строгая», — решил Алеша. Но в это время она сняла очки, и лицо ее сразу стало добродушным и даже немного беспомощным. Казалось, вся ее строгость была в этих очках, как сила Черномора — в бороде.
        В это время из соседней комнаты вышел папа Марата — тоже высокий и тоже в очках. Лицо у него было такое моложавое и глаза такие озорные, будто он был не мужчиной, а очень большим мальчиком. В одной руке он держал раскрытую книгу, в другой — карандаш. Он только что завершил занятия и, как каждый человек, окончивший дело, был в хорошем расположении духа.
        — Поторапливайтесь, а то есть хочется! — сказал он и посмотрел на Алешу: — Здравствуй, Алеша!
        Алеша открыл рот, чтобы ответить на приветствие, но Марат уже тащил его за рукав в другую комнату. Стягивая с него шубу-дубленку, он говорил:
        — Ты не удивляйся, что у нас в семье все в очках. Мы, Карнаковы, все близорукие.
        Алеше показалось, что он произнес эти слова с гордостью. А Марат уже тащил его к умывальнику, совал ему в руки мыло, полотенце, торопил, будто не хотел ему дать опомниться.
        Когда человек маленький, у него всего одно имя. Когда он немного подрастает, к имени добавляется фамилия. А когда человек становится взрослым, появляется еще отчество. Говорят, в Европе у людей нет отчеств, а на Востоке есть даже старики, носящие одно лишь имя, без отчества и фамилии.
        Алеша думал об этом, не решаясь спросить у Марата, как звать его маму и папу. Но Марат хотя и не был человеком, умеющим читать чужие мысли, вдруг сказал сам:
        — Мою маму зовут Ольга Ивановна, а папу — Сергей Владимирович. — И добавил: — Ты не стесняйся. Они хорошие.
        Алеша почему-то вспомнил о своих папе и маме, и ему захотелось сказать: «Мои тоже хорошие», будто кто-то ставил это под сомнение.
        Хотя семья Карнаковых встретила незнакомого Алешу без обычных вопросов, мальчик понимал, что рано или поздно его спросят, кто он и откуда. И каждый раз, когда кто-нибудь во время обеда обращался к нему, сердце его обрывалось: «Сейчас спросят». Но речь шла о другом.
        — Знаете ли вы, что такое ПЭС? — спросил Сергей Владимирович, обращаясь к обоим мальчикам.
        Мальчики молчали. Они не знали, что такое ПЭС.
        — ПЭС — это приливная электростанция, — говорил папа Марата, и в глазах его вспыхивали огоньки. — Турбины ПЭС приводятся в движение морским приливом. Здорово?
        — Здорово! — сказал Марат.
        Алеша закивал головой: у него был полон рот.
        Сергей Владимирович работал зоотехником в соседнем совхозе, но он был человек увлекающийся, мечтательный. Порой создавалось впечатление, что он даже немного стеснялся своей обыденной специальности — вечно он говорил о плотинах, турбинах, реакторах. Его планы казались бы несбыточными, если бы он по вечерам не сидел за книгами и учебниками: он вдруг стал студентом-заочником энергетического института. А утром он снова спешил к своим телкам, выслушивал их, взвешивал и трепал по холке.
        Ольга Ивановна была учительницей. Она относилась к своему мужу немного покровительственно, как обычно относятся к мечтателям. Но где-то в глубине души верила, что рано или поздно он создаст что-то удивительное.
        Обед шел полным ходом. Тарелки мелели, как моря во время отлива.
        В это время Алеша услышал тихий лай. «Пятница!» — подумал он, и ему стало стыдно, что он обедает в тепле, а его дружок голодает на морозе. И тогда, превозмогая неловкость, он спросил:
        — Можно, я отнесу косточку Пятнице?
        — Какой Пятнице? — спросил папа Марата и улыбнулся. — Что у тебя за Пятница, товарищ Робинзон?
        — Это собачка такая, — сказал Алеша, — она голодная.
        — Конечно, можно, — сказала Ольга Ивановна. — Можешь прихватить и мою косточку.
        И тут вмешался Марат:
        — Мама, давай пустим пса в кухню. Пусть погреется.
        Алеша даже не смел мечтать о таком счастье для Пятницы. А Ольга Ивановна посмотрела на него испытующе и, видимо, поняв, что это будет приятно Алеше, сказала:
        — Ладно. Только в комнату его не впускай.

        Нет, в людей все-таки стоит верить! Недаром Пятница терпеливо поджидал своего друга на морозе. Его страдания вознаградились. И, похрустывая косточками в теплой кухне, он со стыдом думал, что мог хоть на минуту усомниться в своем друге. Откуда только взялся завод у пружинки — хвостик махал легко и безостановочно. Глаза весело поблескивали. А челюсти двигались с такой силой, что могли бы без труда разгрызть даже железяку. И если на свете бывает седьмое небо, то маленький черноносый пес Пятница был именно там — на седьмом небе.

15. ПРИЗНАНИЕ

        Обед кончился. Марат стал показывать другу коллекцию марок.
        — Самые ценные марки — африканские, — пояснял он Алеше. — Вот марка Танганьики. Видал?
        Марки мелькали перед Алешей. А вместе с ними перед его глазами проплывали пальмы, ливанские кедры, египетские пирамиды. И Алеше казалось, что он бредет по этим далеким незнакомым странам и нет ему возврата домой.
        И тревожные мысли снова вернулись к нему.
        Что будет дальше? Ну посидит он здесь полчасика, а потом надо будет уходить. Куда? Горе вышло из темного уголка и вплотную подошло к Алеше.
        — У тебя что-нибудь случилось? — спросила Ольга Ивановна. — Ты провинился?
        Алеша покачал головой.
        И вдруг слезы одна за другой потекли по его широким скулам, по большим веснушкам.
        — Они ссорятся... — говорил Алеша. — Все время ругаются из-за меня. Вот я и ушел куда глаза глядят...
        И в комнате стало тихо. И было только слышно, как всхлипывает Алеша.
        Любовь — это что-то незаметное и необходимое. Алеша очень любил своих родителей, но в обычные, хорошие дни он не замечал этой своей любви. Зато сейчас, далеко от дома, на незнакомой станции Мальчики, он почувствовал эту любовь. Но она не принесла ему радости, а, наоборот, причинила страдание. И он сквозь слезы сказал:
        — Хочу домой!
        Никто не знал, как трудно было ему произнести эти слова. Его гордость была унижена. Он почувствовал себя слабым и беспомощным. Он погибал. Но слова «хочу домой» стали для него тем спасательным кругом, который не дал ему пойти ко дну.
        Ольга Ивановна наклонилась к нему и сняла очки. И от этого она стала уютной и родной. И Алеша поднял на нее свои глаза, полные слез.
        Ему нужно было сказать, что он знает дорогу, что ему нужно только тридцать пять копеек на билет, а от вокзала он дойдет сам. И что деньги он обязательно отдаст: пришлет по почте. Но почему-то он не мог произнести ни слова.
        А Ольга Ивановна сказала:
        — Собирайтесь, мы поедем провожать Алешу!
        Она выпрямилась, надела очки и снова стала похожа на строгую полновластную хозяйку дома.
        — Вот здорово! — сказал Марат. — В Москву поедем!
        — Отлично! — сказал Сергей Владимирович. — Иду натягивать ботинки.
        И весь дом пришел в движение. Все собирались в дорогу дружно, без суеты, без споров, не мешая друг другу. Словно в доме, как на хорошем корабле, все знали, что кому надо делать.
        Алеша сидел на стуле и наблюдал за приготовлениями. В это время он почувствовал, что кто-то трется о его ногу. Он наклонил голову и увидел Пятницу. Песик смотрел на него глазами, полными счастья, благодаря его за верность и обед. «Не стоит унывать! — говорили его глаза. — Жизнь не так страшна, если смотреть на нее веселее. Слышишь, мой повелитель?»
        И Алеша решил, что никогда не расстанется с Пятницей.

16. ПРОЩАЙ, СТАНЦИЯ МАЛЬЧИКИ!

        Прощай, станция Мальчики!
        До свидания, домики ростом в один этаж, дорожки, проложенные в снегу, киоск с сосульками, похожими на неровную ледяную челку. До свидания, холодные угольки костра. До свидания, мальчишки, в честь которых названа станция, и старшина милиции Синяк!
        Было уже темно, когда Алеша с Маратом, Ольгой Ивановной, Сергеем Владимировичем и неизменным Пятницей поднялись на пустынную платформу станции Мальчики. Теперь все они, конечно, исключая летнего пса, знали о том, что заставило Алешу пуститься в путь, и семья Карнаковых убедила его, что он не лишний человек в доме, что папа и мама, забыв обо всех своих ссорах и раздорах, наверняка сбились с ног, разыскивая сына. Они очень ждут его, и поэтому надо спешить.
        Алеша шел впереди со своим новым другом, и они вели разговор.
        — А у тебя есть марка со снежным человеком? — спрашивал Алеша.
        И Марат отвечал:
        — А разве такая марка есть?
        — Должна быть! — убежденно говорил Алеша. — Ведь есть марка со спутником, с атомоходом. Все, что открывают люди, рисуют на марках. Мне бы очень хотелось повидать снежного человека, а тебе?
        — Где его увидишь? — отвечал Марат.
        И друг тут же уточнял:
        — В Тибете! Вот бы попасть в Тибет!
        — У меня есть тибетская марка, — говорил Марат.
        — Я буду присылать тебе письма с красивыми марками, ладно? — откликался Алеша.
        — Запиши мой адрес, — говорил Марат.
        — Мне негде записать, я запомню.
        — А не забудешь?
        — Нет, никогда не забуду. Говори!
        — Станция Мальчики, улица...
        Но тут из-за спины послышался голос Сергея Владимировича:
        — Поторапливайтесь! Скоро поезд.
        На платформе горел фонарь. Он был похож на перевернутую тарелку. Ветер слегка раскачивал фонарь, и тень от столба ходила по снегу взад-вперед, как маятник.
        На платформе было несколько пассажиров и дежурный по станции в красной шапочке. На этот раз он оказался мужчиной с бородой. И Алеше показалось, что это утренняя дежурная ради шутки приклеила себе бороду.
        — Четыре билета, — сказал папа Марата, склонившись к светящемуся окошечку кассы.
        — Я один доеду, спасибо, — сказал Алеша.
        Но Марат потянул его за рукав:
        — Нет, нет, мы поедем вместе. Поговорим в поезде.
        Вдалеке показались огни электрички. Алеша еще раз оглянулся на станцию. На белом щите крупными черными буквами было написано: «Мальчики». Еще утром это была незнакомая, чужая станция, а сейчас она навсегда вошла в Алешину жизнь. Потому что любой уголок земли, где ты встречаешь друзей, становится родным.
        Поезд был уже совсем близко, когда Алеша вспомнил о Пятнице. Маленький песик ни на шаг не отходил от него, полностью доверив ему свою судьбу. Неужели сейчас они расстанутся навсегда?
        — А как быть с Пятницей? — спросил Алеша.
        Сергей Владимирович покачал головой. Ольга Ивановна сказала:
        — Придется оставить его здесь. С собаками в поезд не пускают.
        В это время поезд подошел к платформе и затормозил. Все сели в вагон. На перроне остался один только пес Пятница. Он стоял маленький, одинокий и несчастный. У Алеши сжалось сердце. Поезд тронулся.
        И тут произошло нечто совсем неожиданное. Пятница побежал вслед за вагоном и с разбегу прыгнул на площадку электрички, где стоял Алеша со своими новыми друзьями.
        — Пятница! — крикнул Алеша и, схватив пса, поднял его и прижал к своей бурой дубленке.
        Пес хотя с виду был невелик, но оказался тяжелым. Однако Алеша держал его на руках. А Пятница, воспользовавшись моментом, лизнул своего покровителя в щеку.
        — Оказывается, пес сам распорядился своей судьбой, — сказал Сергей Владимирович, протирая очки.
        — Придется его высадить на следующей станции, — сказала Ольга Ивановна.
        Алеша забеспокоился. Но Марат, хорошо знавший свою маму, дернул его за рукав: мол, молчи, все будет в порядке. И действительно, через пять минут Ольга Ивановна уже сидела на корточках перед песиком и, поглаживая его, приговаривала:
        — Ишь ты, паршивец! Как это тебя угораздило прыгнуть на ходу? Отвечай!
        Но что мог ей ответить Пятница? Он только усиленно крутил своим коротким хвостиком и поглядывал на Алешу.

17. ДОМОЙ

        Поезд домой всегда едет недостаточно быстро, тем более если кажется, что ты не был дома целую вечность. Сегодня утром, покидая свой дом, Алеша был уверен, что вернется через много-много лет другим человеком. Но пусть он возвращался в тот же день, возвращался не плечистым, высоким мужчиной, а все таким же Алешей — и старая шубка не стала ему мала, и ботинки не жали, и варежки висели на тесемочках, как будто без них могли убежать, — все же на станции Мальчики с ним, с Алешей, произошло что-то значительное. Это путешествие вернуло ему веру в хороших людей, веру в то, что черная копоть не вечно застилает солнце: проходит время, и оно вновь сияет в голубом небе без единого пятнышка, хотя кое-кто и говорит, что на солнце есть пятна.
        Поезд мчался, подгоняемый Алешиным нетерпением. За окном ничего не было видно. Только огни — много огней — на земле и в небе светили, мерцали, указывали путь людям и поездам.
        Алеша представлял себе, как он взбежит по крутой лестнице на третий этаж, как, не снимая варежки, нажмет на кнопку звонка. Как мама и папа будут обнимать его, тискать, словно желая убедиться, что это он, Алеша, живой и невредимый. И как они в честь счастливого возвращения разрешат ему оставить пса, по имени Пятница. Правда, в этой картине возвращения, нарисованной Алешиным воображением, не нашлось места для трех незнакомых жителей станции Мальчики. Но зачем было их включать в воображаемую картину, когда они сидели рядом с ним, спокойные, доброжелательные, все трое в очках? И оттого, что они были рядом, что они встретились в трудную минуту, Алеша почувствовал, как что-то теплое и покойное обволокло его сердце.
        Папа с мамой никогда больше не будут ссориться, и он никогда больше не уйдет из дому. И все будет хорошо.
        А поезд мчался вперед, оставляя где-то во тьме мерцающие огоньки станции Мальчики.

ТАЙНА ФЕНИМОРА

        Я расскажу вам о Фениморе, хотя многие считают, что это легенда и никакого Фенимора на самом деле не существует.
        Лагерь, окруженный дубами и потому названный «Дубки», существует. Озеро Нарыч, чем-то напоминающее море, можно найти на карте. А Фенимор? О нем говорят как о таинственном существе, которое якобы завелось в английском озере Лох-Несс и которое окрестные жители ласково называют Несси.
        Фенимор действительно появлялся и исчезал, словно жил на дне озера Нарыч. Он входил по ночам в спальню мальчиков третьего отряда в белой маске с черными полосами, напоминающей маску хоккейного вратаря или же скафандр инопланетянина, прилетевшего на землю. А что за лицо было под маской, никто не знал. Голос у Фенимора глухой и низкий, не похожий ни на взрослый, ни на ребячий. Может быть, он из-за маски звучал глухо, но, возможно, Фенимор изменял голос, словно и на голос тоже надевал маску.
        Когда появлялся Фенимор, жизнь становилась тревожной и удивительной. Каждый чувствовал прилив отваги и острое желание совершить что-то необычайное. Может быть, даже подвиг.
        Я не знаю, какая вода в озере Лох-Несс. Наверное, серая, холодная и в морщинах от долгих северных ветров. У нас на Нарычи вода светлая, серебристая, и над ней по утрам стелется мягкий невысокий туман, как пар над молоком. И никаких чудес в нашем озере нет.

        — Ребята, сегодня мы должны выбрать совет отряда и председателя совета отряда. Подумайте хорошенько. Во главе отряда должны быть лучшие из лучших.
        Это говорила Ира Привалова — вожатая третьего отряда, девушка тихая, худенькая, скорее похожая на девчонку, чем на вожатую. Прямые брови. Короткие желтые волосы. Загорелые ноги.
        Ребята сидели на футбольном поле, и со стороны можно было подумать, что они выбирают капитана команды.
        — Что же вы молчите? — волновалась Ира Привалова. — Разве вы не знаете, кто из вас самый достойный, самый лучший?
        — Не знаем! — весело выкрикнул кто-то.
        — Очень жаль. Кто из вас был во второй смене?
        — Я, — отозвалась Лидка Белова, девочка рослая и полная.
        — А кто у вас был председателем совета отряда?
        — Я, — поспешно ответила Лидка.
        Ира Привалова искоса посмотрела на Лидку и неуверенно спросила ребят:
        — Может быть, мы и теперь выберем Лиду?.. У нее опыт.
        Ребята молчали.
        — Что же вы молчите? Разве вам все равно? — спросила Ира Привалова.
        И тут поднялся высокий, улыбающийся мальчик — бывают на свете такие вечно улыбающиеся, — поднялся и сказал:
        — Почему же все равно? Нам не все равно. Валю Зернову надо выбрать.
        Все сидящие на футбольном поле одобрительно зашумели:
        — Валю Зернову! Валю Зернову!
        — Хорошо! Хорошо! — вожатая замахала руками. — Давайте Валю. Есть какие-нибудь вопросы к Вале Зерновой?
        — Не-ет! — загудел отряд.
        Только Лидка Белова подняла руку.
        — У меня вопрос. Может ли Валя Зернова зажечь костер за две минуты?
        — Не пробовала, — призналась Валя. — Но костер я разжигать умею.
        — Председатель отряда должен показывать пример, — холодно сказала Лидка и опустилась на траву.
        — Должен, — согласилась с ней Ира Привалова.
        И снова наступила неловкая пауза. Вожатая не знала, как быть, совсем растерялась.
        — Должен показывать пример, — повторила она, — и я надеюсь, что Валя Зернова будет... показывать.
        — Будет, — зашумели ребята.
        Улыбающийся мальчик снова поднял руку.
        — Можно задать вопрос?.. Только не Вале, а Лиде.
        — Конечно, можно. Все могут друг другу задавать вопросы... только по существу.
        — Послушай, — заулыбался мальчик, — тебе очень хотелось, чтобы тебя выбрали?
        — И вовсе нет, — сердито сказала Лидка. — И нечего смеяться. Прямо не сбор, а цирк какой-то!
        Все зашумели. Замахали руками. Ребята стали кувыркаться на траве футбольного поля.
        — Тише! Тише! — заволновалась Ира Привалова. — Сбор не кончен. Кто за Валю Зернову, поднимите руки.
        Все охотно подняли руку. Некоторые даже две руки.
        — Очень хорошо, — сказала Ира Привалова, — единогласно. А теперь выберем членов совета. Я предлагаю Лиду Белову... У нее опыт... И Женю Рыжова. А то он все улыбается, пусть поработает.
        — Пусть поработает! Рыжик! Ура! — закричали ребята.
        — Поздравляю вас с избранием, — сквозь крик пролепетала вожатая.

        Это случилось в середине третьей смены, стало быть, в августе.
        Вожатая третьего отряда Ира Привалова вбежала в кабинет начальника лагеря растерянная и встревоженная, словно за ней кто-то гнался и она искала защиту.
        — Владимир... Викторович... они все спят. А может быть, они отравились... может быть, умерли?!
        Прерывистое дыхание мешало ей говорить.
        Владимир Викторович, или, как его называли в лагере, Ве Ве, большой грузный мужчина с густыми рыжими бровями, шумно отодвинул стул и подошел к вожатой.
        — Они дышат? — спросил он.
        — Кажется... дышат. Мои мальчики...
        — Мальчики, — буркнул Ве Ве и заходил по комнате.
        Комната была маленькая, а начальник был большой и тяжелый. Пол потрескивал под его ногами, словно собирался провалиться.
        Ира Привалова не дыша стояла на пороге, провожая Ве Ве широко раскрытыми глазами. Теперь вся надежда была на этого взрослого самостоятельного человека.
        Некоторое время Ве Ве думал — он всегда думал прежде чем принять решение, — потом посмотрел на вожатую, которая показалась ему маленькой и беспомощной, и скомандовал:
        — Пошли!
        И направился к двери. Ира Привалова пропустила его и зашагала рядом. Время от времени она забегала вперед и заглядывала в его лицо. Но лицо Ве Ве было непроницаемым.

        Когда они вошли в палату третьего отряда, мальчики действительно лежали в постелях с закрытыми глазами. За окном светило солнце, щебетали птицы и сводный лагерный хор разучивал новую песню. Но песня не будила мальчиков третьего отряда, напротив, укачивала, как колыбельная.
        — Спят, — констатировал Ве Ве. — Крепко спят.
        Он прошел вдоль рядов кроватей, словно производил ночной осмотр спящего отряда.
        — Не похожи на отравленных, — вслух рассуждал Ве Ве, — вполне здоровый вид.
        Однако в голосе его не было уверенности.
        — Почему же они спят? — тихо спросила вожатая Ира Привалова.
        Вот на этот-то вопрос Ве Ве и не мог ответить.
        — Может быть, съели каких-нибудь ягод... снотворных? Ели они ягоды?
        Не знала Ира Привалова — ели или не ели.
        — Сбегать за врачом? — предложила она.
        Ве Ве одобрительно кивнул.
        Ира Привалова исчезла и вскоре появилась в сопровождении длинного остроносого молодого человека в белом халате.
        Врач осмотрел ребят. У одного из спящих проверил пульс. И в раздумье стал пощипывать подбородок.
        — Доктор, что с ними? — опасливо спросила Ира Привалова. — Они будут... жить?
        — Может быть, госпитализировать? — предложил Ве Ве.
        Он тоже был растерян.
        Врач с укором посмотрел на вожатую и громко, не боясь разбудить спящих, спросил:
        — Вы лучше ответьте, что ваши ребята делают по ночам?
        — Спят, — сказала Ира, — спят.
        Но ее ответ не убедил врача.
        — Позвольте с вами не согласиться, — он покачал головой. — Если бы они ночью спали, их среди бела дня никакая сила не уложила бы в постель. Не спят они у вас ночью.
        — Что же они делают? — спросила Ира.
        — Вот именно! — воскликнул Ве Ве, левой рукой потирая правое плечо.
        — Это вам лучше знать, — врач укоризненно посмотрел на Иру Привалову. — Вы ведь вожатая отряда.
        Так никто и не смог ответить на вопрос, почему целый отряд средь бела дня очутился в постели и уснул.
        — Надо проверить, что они делают по ночам, — наконец вымолвил Ве Ве. — Придется тебе, Ирина, несколько ночей не поспать.
        — Я согласна. Лишь бы они были живы и здоровы.
        — Они живы и здоровы, потому и спят, — авторитетно подтвердил врач. — Здоровый детский сон.
        В это время один из мальчиков повернулся на спину, и с его губ во сне сорвалось странное слово:
        — Фенимор.
        Все трое повернулись и прислушались. Но таинственное слово замерло и больше не повторялось.
        — Что?.. Что он сказал? — переспросил Ве Ве.
        — Фенимор, — ответила Ира Привалова.
        — Что еще за Фенимор? — нахмурился Ве Ве. — Начитались небось Фенимора Купера, даже бредят. «Зверобой», «Кожаный Чулок»... Я тоже увлекался в детстве.
        — Может быть, попробовать разбудить их? — предложила Ира Привалова, кивая на своих спящих богатырей. Она все еще до конца не была уверена, что это обыкновенный здоровый сон.
        — Пусть спят, — сказал врач. — Пусть отоспятся.
        — Пойдемте, — скомандовал Ве Ве.
        Все трое решительно вышли из палаты.
        А лагерный хор все пел.

        В тот же день перед ужином состоялось заседание совета третьего отряда. Председатель совета отряда Валя Зернова объявила:
        — Заседание совета отряда объявляю открытым. На повестке дня один вопрос...
        Тут Валя запнулась и посмотрела на вожатую Иру Привалову, так как сама не знала, какой вопрос на повестке дня.
        — На повестке дня один вопрос, — решительно сказала Ира Привалова. — Чем занимаются наши мальчики ночью?
        Все члены совета, а их было трое, переглянулись. Очень странно звучал вопрос, который предстояло обсудить совету отряда. Но Валя Зернова сразу нашлась и, обращаясь к Жене Рыжику, представителю мужской части отряда, сказала:
        — Рыжик, расскажи, чем занимаются мальчики ночью?
        Женя не был рыжим, это из-за фамилии Рыжов его звали Рыжиком.
        Женя Рыжик непонимающе посмотрел на Валю и, не переставая улыбаться, сказал:
        — Спят... мальчики ночью.
        — Как же спят, — вмешалась в разговор Лидка Белова, — ночью спят, днем спят... Вы куда-то ходите по ночам. Яблони трясете?
        Чувствовалось, что ей самой было крайне любопытно узнать, куда ходят мальчики ночью.
        — Никуда мы не ходим, — заулыбался Рыжик. — И яблони не трясем.
        — Что же вы уснули днем? — строго спросила Ира Привалова. У нее перед глазами еще стояла залитая солнцем палата и — спящие мальчики.
        Женя Рыжик подумал, потом сказал:
        — Ночью комары не дают спать. А днем нет комариков.
        — Еще вопросы есть? — спросила Валя Зернова собравшихся.
        Все молчали. Тогда заговорила Валя:
        — Очень плохо, что наши мальчики такие безвольные. Даже если всю ночь их грызли комары, они не должны были засыпать среди бела дня. Предлагаю осудить их и предложить им пользоваться жидкостью «Тайга» от комаров. Другие предложения есть?
        Не было других предложений, все были согласны с Валей Зерновой.
        Но неожиданно Ира Привалова спросила Женю Рыжика:
        — А кто такой Фенимор?
        — Не знаю... — неуверенно сказал мальчик и тут же поправился: — Писатель такой... Фенимор... Купер.
        — Странно, — сказала вожатая, — сегодня во сне ты произносил это имя. Может быть, тебе приснился Фенимор Купер?.. Писатель?
        — Не знаю. Может быть, и приснился. Какое это имеет значение.
        Ира Привалова сурово посмотрела на Женю Рыжика.
        — Штабс-капитан Рыбников во сне заговорил на родном японском языке, и это выдало его как японского шпиона. Во сне человек может открыть свою тайну.
        С этими словами она встала и пошла прочь.
        — Нет у меня никаких тайн! — вслед ей крикнул Рыжик.
        Когда она ушла, Лидка обратилась к Жене:
        — Рыжик, расскажи про Фенимора. Так интересно!
        — Никакого Фенимора нет! — резко сказал Женя Рыжик и сбежал с крыльца, перепрыгивая через две ступеньки.
        — Имя есть, а Фенимора нет, — задумчиво сказала Лидка. — Дела!

        Так в лагере «Дубки» впервые прозвучало таинственное имя Фенимор. Но прозвучало оно так тихо и невнятно, что о нем тут же забыли. И только отряду, уснувшему среди бела дня, ребята присвоили звание «непобедимый, спящий».
        Казалось, история со спящими мальчиками тут же забылась. Но Ира Привалова не утратила к ней интерес. И каждый вечер, когда лагерь засыпал, вожатая появлялась за кустом сирени, что рос напротив дачи мальчиков. Ира заступала на свой пост и не сводила глаз с дверей и с окон, ожидая каких-то необычайных происшествий. Иногда ей становилось страшно, иногда она, сморенная усталостью, засыпала в траве под кустом. В палате было тихо. Никто не читал книжек. Никто никуда не уходил. И вожатая уже начинала склоняться к тому, что в происшествии со спящими ребятами были действительно виновны свирепые комары — эти маленькие вампиры пионерских лагерей.
        Но на четвертую ночь, когда лагерь погрузился в сон, на крыльце дачи третьего отряда возник и скрылся за дверью таинственный незнакомец.
        Ира Привалова затаила дыхание и стала ждать.
        В комнате было темно, и потому невозможно было определить, много ли в ней народу. Слышно было, что кто-то сопит. Порой дыхание и сопение пропадали. И тогда в темноте звучал голос. Низкий, приглушенный голос:
        — Вчера к исходу дня на волчьей тропе нашли убитого индейца. Он лежал, раскинув руки, лицом к небу. Глаза его были открыты, а на губах застыла улыбка. Из-за этой улыбки не верилось, что он мертв. Может быть, он просто затаился? Ветер шевелил пепельные перья его убора, а по бизоньей коже грубых мокасин безбоязненно ползали термиты. Рядом пронзительно скрипела древесная лягушка. И казалось, индеец слушает ее, затаив дыхание. Но дыхание он затаил навсегда: в груди у него торчала стрела...
        В комнате кто-то вскрикнул и тут же умолк: видимо, сосед закрыл ему рот ладонью.
        — Кто убил индейца? — спросил в темноте низкий голос рассказчика. Спросил и сам себе ответил: — Белый человек не стал бы стрелять из лука. У белого всегда за спиной болтается дробовик. Белый не пожалел бы заряда. Значит, в индейца стрелял краснокожий. Может быть, гурон из соседнего племени? Спустился на пироге по реке Святого Лаврентия... Но неподалеку от убитого на раскисшей траве был обнаружен след сапога: ямка побольше — от подметки и ямка поменьше — от каблука. А индейцы ходят в мокасинах, и след от них сплошной, лодочкой.
        — Значит, стрелял белый! — послышался в темноте чей-то голос, тонкий и отчаянный.
        — Индеец мог надеть сапоги! — возразили ему из другого угла комнаты.
        И стало ясно, что комната большая и народу в ней немало.
        — Индеец никогда не наденет обувь с ноги белого, — ответил из темноты низкий голос рассказчика. — Кроме того, должен добавить, что отпечаток сапога был маленьким. Похоже, что ботинок принадлежал ребенку.
        — Тогда все ясно, — послышалось из темноты, — белый пацан убил индейца. Индеец улыбался ему, а тот всадил в него стрелу.
        — Зачем пацану убивать индейца? — возразил тоненький, отчаянный голос.
        — Он мстил за друга, — ответили из дальнего угла.
        — Фенимор, рассказывай скорее, — нетерпеливо попросил кто-то невидимый, сидевший рядом с рассказчиком.
        И тогда Фенимор, так, судя по всему, звали рассказчика, сказал:
        — Тише, братья! Убитого индейца звали Олений Рог, и у него на шее, на сухой бычьей жиле, висел кончик оленьего рога. А вы знаете историю Оленьего Рога?
        — Нет! — дружно выдохнула темнота.
        — Говори! — взмолился сосед.
        — Олений Рог убил Седого Джона. Но он убил его в честном бою. А за это не мстят.
        В палате установилась напряженная тишина. И снова стало слышно, как кто-то посапывал. И тогда из темноты спросили:
        — Фенимор, а ты-то знаешь, кто убил Оленьего Рога?
        — Я все знаю, — прозвучал в ответ глухой голос рассказчика.
        — Чего же тянешь?
        — Я не тяну. Я рассказываю. Слушайте, братья, — торжественно произнес невидимый Фенимор. — На стреле, которая торчала из груди убитого, была красная ленточка. А стрелы с красной ленточкой были только у одинокого гурона по имени Озерный Глаз.
        — Значит, Озерный Глаз и убил Оленьего Рога?
        — Замечу, что Озерный Глаз уже три года не появлялся на берегах реки Святого Лаврентия. И он бы скорее дал с себя снять скальп, чем надел бы сапоги белого человека. Думайте, братья. А я ухожу. Пропел петух.
        — Расскажи еще, — попросил кто-то. — Еще рано.
        — Спите, друзья мои. Крепко спите, а то опять уснете среди бела дня и ваша вожатая решит, что вы отравились.
        В темноте послышался смешок.
        Фенимор зашагал к двери. И тут его нагнал Женя Рыжик. Он подошел к Фенимору в маленькой прихожей.
        — Подожди, Фенимор. Мне надо тебе кое-что сказать.
        — Говори, — разрешил Фенимор, держась от мальчика на некотором расстоянии.
        Рыжик замер на месте.
        — Послушай, Фенимор, твоя тайна под угрозой. Взрослые могут догадаться о твоем существовании. Они знают твое имя.
        — Откуда им знать мое имя? — спросил Фенимор.
        — Это я виноват. Я прошептал его во сне.
        — Во сне? — удивился Фенимор. — Значит, я приснился тебе, Рыжик?
        — Ты приснился мне, Фенимор.
        — Это хорошо, — сказал Фенимор.
        — Но они могут тебя поймать, — отчаянно сказал Рыжик.
        — Они не поймают меня, — ответил таинственный ночной гость. — Если ребята будут верны мне, никто меня не поймает. Я могу стать невидимым. Я исчезну.
        — Подожди, не исчезай, — попросил Женя Рыжик. — Я хочу дружить с тобой. Я тебя познакомлю с Валей Зерновой, она мировая... хотя и девчонка. Нам будет весело втроем.
        — Нам будет весело, — повторил Фенимор своим глухим странным голосом. — Можешь считать меня своим другом. Вот моя рука.
        — Я буду помогать тебе, а когда-нибудь ты снимешь маску...
        — Когда-нибудь, — неопределенно сказал Фенимор и отступил во тьму.
        И тут же скрипнула дверь. Рыжику показалось, что Фенимор не ушел, а исчез, растворился в ночном мраке, как призрак.
        Когда таинственный Фенимор вышел на крыльцо, от кустов сирени отделилась тень и устремилась к нему. Фенимор повернулся. Тень замерла: белая маска с темными полосами как бы приказала тени замереть. Но тень — а это была вожатая третьего отряда Ира Привалова — ненадолго подчинилась бессловесному приказу Фенимора. Преодолев удивление и страх, она снова устремилась к таинственному нарушителю ночного покоя. Но Фенимор был не из тех, кого возьмешь голыми руками. Он резко метнулся в сторону и забежал за дом. Полная решимости, Ира Привалова бросилась за ним. Когда же она обежала дом, там никого не было.
        Может быть, таинственный незнакомец в белой маске спрятался в спальне девочек?
        Ира Привалова вбежала в спальню. Там было тихо. Девочки спали. При свете луны вожатая обошла комнату. Все были на месте. Никого постороннего не было.
        Одна из девочек проснулась и удивилась, увидев вожатую.
        — Что-нибудь случилось? — Девочка не могла взять в толк, видит ли она вожатую во сне или наяву.
        — Сюда никто не забегал? — тихо спросила Ира.
        — Не-ет... мы же спим.
        Девочка откинулась на подушку и тут же уснула.

        В эту ночь ребята долго не могли уснуть. Кто-то кашлял, кто-то тихо переговаривался, кто-то ворочался с боку на бок. И в мыслях ребят еще долго, сменяя друг друга, возникал индеец, с улыбкой принявший смерть от стрелы, красная ленточка на стреле, след детского ботинка — одна ямочка побольше, другая — поменьше. И Фенимор — таинственный, манящий, властный.

        Утром Ира прибежала к Ве Ве в полном смятении.
        — Я видела его... Белая маска, черные полосы. Горящие глаза. Он появился и... исчез.
        — Кто он? — недоверчиво глядя на вожатую спросил Ве Ве.
        — Не... не знаю. Он вошел в спальню к мальчикам, а потом... вышел. Белая маска, черные полосы.
        — Слушай, девушка, а тебе, часом, не приснилась белая маска с черными полосами?
        — Нет, — убежденно ответила Ира Привалова. — В том-то и дело, что не приснилась. Я бросилась за ним, но он исчез.
        — Чудеса! — вздохнул начальник лагеря. — Ты веришь в призраки?
        — Я?! — испуганно воскликнула Ира. — Я не верю! Но он... в маске... исчез. Что же делать, Владимир Викторович?
        Но Владимир Викторович сам не знал, что делать. Никогда не сталкивался с подобными случаями. А в призраки и привидения он, естественно, тоже не верил.
        Он сказал:
        — Иди! Будем думать. Что-нибудь придумаем. Чудеса!
        А на другой день Ира Привалова снова появилась у Ве Ве. На этот раз девушка ничего не сказала начальнику лагеря, не сетовала и не просила помощи. Она положила перед ним клочок бумаги, на котором крупными буквами было написано: «Ждите ночью. Фенимор».
        Она положила записку и ушла, не сказав ни слова.
        — Фенимор, — твердо произнес Ве Ве, оставшись один. — Значит, Фенимор.
        Так было установлено, что нарушителя ночного покоя звали Фенимор.
        Тем временем пилотки мальчиков третьего отряда украсили перья: черные — вороньи, светлые — гусиные и в крапинку — принадлежащие кукушкам или иным лесным пернатым. Из можжевельника были сделаны большие добротные луки и несметное количество стрел. Появились круглые мишени. И началась стрельба. Стрелы летели в мишень и мимо, взвивались в облака и впивались в землю.
        Ребята не просто стреляли. Они повторяли рассказ таинственного Фенимора.
        — Вчера к исходу дня на волчьей тропе нашли убитого индейца... Ветер шевелил перья его убора... В груди у него торчала стрела... Белый не стал бы стрелять из лука...
        Ребята были «индейцами» — они стреляли из луков. У некоторых дело пошло сразу, другие, впервые державшие в руках оружие гуронов и ацтеков, стреляли вкривь и вкось. Их стрелы ломались, терялись, плыли по озеру, как обыкновенные лучинки.
        — Что это значит? — спросила Ира Привалова.
        Ее сразу же окружила толпа «краснокожих» с перьями на пилотках. Женя Рыжик улыбался.
        — Белый не стал бы стрелять из лука, — таинственно сказал он.
        Ира Привалова чуть не заплакала.
        — Вы попадете в глаз, — сетовала она. — Вы побьете стекла во всех дачах. Это не пионерское занятие — лук и стрелы! Гоша, почему ты снял кеды?
        — Индеец никогда не наденет обувь с ноги белого, — ответил коренастый Гоша.
        — Куда ты девал обувь с «ноги белого»?
        — Валяется под кроватью в вигваме... Нам нужны мокасины.
        — Мокасы, что ли? — Ира перевела слово мокасины на язык своего времени. — Где я вам достану мокасы?
        А вокруг свистели стрелы, как струна пела тетива и от луков пахло смолой.
        Вожатая третьего отряда отправилась к Гурию.
        — Они прикрепили к пилоткам вороньи перья, они стреляют из луков, они ходят босые, потому что нет мокасов.
        Старший вожатый внимательно выслушал ее и авторитетно произнес:
        — Фенимор!
        Потом он сдвинул белую кепочку на затылок и, мобилизовав всю свою пионерскую мудрость, сказал:
        — Я знаю, что делать! Надо завтра же организовать секцию стрельбы из лука!
        — Я не умею, — взмолилась Ира.
        — И я не умею. Но завтра же я буду уметь. На то я и старший вожатый.
        Ира Привалова с завистью посмотрела на Гурия и пошла прочь.
        В тот же день, неподалеку от лагеря, в хвойном лесу появился плечистый загорелый индеец. Может быть, это был одинокий гурон, приплывший по реке Святого Лаврентия, а может быть, некто иной. На голове у него была белая шапочка, в руках же он сжимал лук. Свистели стрелы, впиваясь в стволы деревьев. Трещали сучья. По всему было видно, что гурон не умел стрелять из лука, но был преисполнен стремлением научиться и притом в самый короткий срок.
        Когда начальник лагеря под вечер зашел в комнату старшего вожатого, он застал «индейца» склонившимся над книгой. Книга называлась «Руководство по стрельбе из лука».
        На постели у Гурия лежал лук и несколько стрел.
        — Очень кстати! Очень кстати! — сказал большой рыжебровый Владимир Викторович, глядя на «Руководство» и лук. И поднял над головой руку с клочком бумаги. Он держал этот клочок над головой, как будто это была не безобидная бумажка, а граната, готовая взорваться.
        — Сегодня ночью Фенимор будет наш, — пробасил он с победной улыбкой и протянул бумажку Гурию, который сидел на кровати в трусах и в пионерском галстуке, повязанном прямо на шее.
        Гурий принял бумажку и прочитал:
        — «Ждите ночью. Фенимор».
        — Что ты скажешь на это, брат Гурий? — спросил Ве Ве, и его маленькие серые глазки, слишком маленькие для такого гиганта, весело заблестели.
        — Я скажу, — ответил Гурий, возвращая записку, — что эту бумажку надо немедленно положить туда, откуда вы ее взяли.
        — Ира Привалова нашла ее в спальне мальчиков.
        — Значит, туда и надо ее вернуть. Но чтоб никто не заметил. Как это сделал Фенимор. Может быть, придется залезть в окно.
        — Но, но, но, брат Гурий! — запротестовал Ве Ве. — В окно полезешь ты.
        — Хорошо. Я полезу. Я ваш верный козел отпущения, — пробурчал Гурий и, быстро поднявшись с постели, стал натягивать тренировочный костюм.
        — Теперь слушай, что будет дальше, — начал было Ве Ве, но вместо него, что будет дальше, сказал «брат Гурий».
        — Дальше мы соберем лагерь на линейку и предложим Фенимору обнаружить себя.
        — Зачем?
        — Я знаю, что Фенимор не сознается, — сказал Гурий, зашнуровывая кеды, — но мы должны предоставить ему возможность обнаружить себя. Мы обязаны вести себя крайне благородно и корректно. Наша педагогическая совесть должна быть чиста. Давайте записку, я полезу в окно.
        Гурий взял записку и исчез. Ве Ве, не ожидавший такого исхода дела, несколько разочарованный, почесал затылок и пошел прочь.
        — Пусть лезет в окно, если это ему нравится, — пробормотал начальник вслед старшему вожатому.
        В тот же день в лесу появился еще один стрелок из лука.
        Лук у него был сделан из простой березовой ветки и не обладал ни точностью боя, ни дальнобойностью. А стрелы, пролетев несколько метров, безжизненно падали на землю.
        Это Ира Привалова решила научиться стрелять из лука, чтобы не плестись в хвосте, а идти во главе своего отряда.
        Женя Рыжик встретил Валю Зернову под старой развесистой ивой. Он улыбнулся и сказал:
        — Валя, ты должна научиться стрелять из лука.
        — Зачем? — спросила Валя.
        — Чтобы дружить с Фенимором, — ответил мальчик.
        Валя внимательно посмотрела на него.
        — Разве для того, чтобы дружить с Фенимором, надо стрелять из лука?
        — Надо! Надо стрелять из лука, под дождем разводить костры и грести одним веслом.
        Валя молчала. Она внимательно смотрела на Женю Рыжика, и мальчику казалось, что Валя относится к его словам то ли с недоверием, то ли с усмешкой.
        — Тебе смешно? — вдруг спросил он.
        Девочка покачала головой.
        — Просто я не умею стрелять из лука.
        — Я научу тебя. Это очень просто.
        — Научи, — решительно сказала Валя.
        — Ты не знаешь, почему Фенимор не приходит к девочкам? — спросил Женя Рыжик.
        — Может быть, он не любит девчонок? — ответила Валя.
        — Может быть...
        — А ты? Ты тоже не любишь девчонок?
        Женя Рыжик отвел глаза и вместо ответа протянул девочке записку, на которой было написано: «Ждите ночью. Фенимор».
        — Приходи к нам сегодня ночью... слушать Фенимора.
        — Приду... может быть, — отозвалась Валя.
        — Хочешь, я тебе свистну, когда он появится?
        — Не надо. Я сама... Если надумаю.
        Они стояли под большой, развесистой ивой. Дул ветер, и светило солнце, и узкие серебристые листья бились как рыбки. И тени от «рыбок» тоже трепетали, словно их, «рыбок», выбросили на берег. А в небе пеной белели облака.
        Запел горн, собирая ребят на линейку.

        Наш лагерь славился горнистом. Горнист выходил на крыльцо, поднимал трубу, и солнце ложилось на раструб, словно наш горнист был стеклодувом, а солнце — огненным стеклянным шаром. Горнист делал вдох — горн вздыхал. Горнист делал выдох — горн начинал петь. Эта песня-сигнал вливалась не в уши, а проникала в сердце. Сердце начинало замирать от радостной тревоги, как будто горн звал не на завтрак, не на линейку, а на подвиг.
        Такой был у нас горнист.
        Вся жизнь лагеря подчинялась горну. Горн будил нас утром и укладывал спать вечером. По его сигналу загорались звезды. Словно каждый звук превращался в серебристую звездочку. А может быть, наш горнист играл по звездам, как по нотам. И созвездия обозначали аккорды.
        В день, когда было обнаружено послание Фенимора, горнист сыграл «сбор» не обычно, а тревожно и взволнованно. Его сигнал сумел заронить в сердце каждого из ребят предчувствие необычайного.
        «Что-то будет! Что-то случится! Что-то произойдет!» — пел горн, и ребята, побросав дела, бежали на линейку, чтобы поскорее узнать, что же будет.
        Когда лагерь построился, как полк перед боем, начальник лагеря Ве Ве посмотрел на ребят из-под густых тяжелых бровей, откашлялся, хотя не был простужен, и сказал:
        — Третью смену лихорадит! Третья смена идет не в ногу! И в этом виноват Фенимор!
        По линейке прошел тихий, похожий на шорох шумок. Прошел и стих.
        — Кто он? — продолжал Ве Ве. — Может быть, писатель Фенимор Купер встал из могилы и устраивает ночью читательские конференции?
        Ве Ве кашлянул в кулак и оглядел строй.
        Где-то раздался одинокий смешок и погас, словно его задули.
        — Мы, вожатые и педагоги, его не видим, — продолжал Ве Ве, — мы его не знаем, но он где-то близко. Как человек-невидимка стоит он в этом строю. Но ведь кто-то видит его, знает, кто есть Фенимор?
        Никто не ответил: «Я знаю». Все стояли, задержав дыхание, ожидая, что же будет дальше.
        — А может быть, и вы не знаете? — голос Ве Ве зазвучал с волнением. — Может быть, он является к вам ночью в маске? В таком случае я обращаюсь к самому Фенимору. Послушай, таинственный нарушитель спокойствия, сделай милость — шагни вперед. Всего один шаг. Торжественно обещаю, что тебя не ждет наказание...
        Ве Ве надеялся, что сумеет растрогать Фенимора и тот выйдет из строя и сразу станет видимым и известным. Но вместо этого откуда-то из второго ряда раздался тонкий голос:
        — Раз наказывать не будут, зачем же шагать?
        Тихий, похожий на шорох смех пронесся по линейке. Вроде бы никто не смеялся, а смех прокатился. Словно невидимый Фенимор бросил вызов самому Ве Ве.
        Ве Ве махнул рукой и отошел в сторону. Его место занял Гурий. Смуглый от загара, в галстуке, повязанном прямо на шею как платок, он надвинул на глаза маленькую белую кепочку и сказал:
        — Будем дружно молчать? Будем думать? Будем продолжать веселую игру в Фенимора?
        Может быть, он задал бы ребятам еще много, много вопросов, но тут над линейкой появился воздушный шарик. Самый обыкновенный, кисельного цвета, с веревочкой. На веревочке белела какая-то бумажка. Шарик плыл медленно, и его провожали десятки глаз. Гурий, ловкий атлет, сделал два волейбольных прыжка и поймал шарик за веревочку. Бумажка оказалась запиской. Гурий поднес ее к глазам.
        — «Привет от Фенимора», — вслух прочел он и оглянулся, словно за его спиной должен был стоять Фенимор.
        Но вместо Фенимора увидел Ве Ве.

        Когда наш прославленный горнист сыграл отбой и лагерь свернулся калачиком, натянул на плечи байковое одеяло и закрыл глаза, взрослое население собралось на тайное совещание.
        — Что же, начнем нашу «тайную вечерю», — сказал Ве Ве и кашлянул в кулак. — На повестке дня, то есть уже вечера, один вопрос: Фенимор.
        И тут в разговор вступила библиотекарша, Нина Ильинична. Она сказала:
        — Товарищи, мы совсем не тем занимаемся. Давайте проанализируем причину появления Фенимора. Причина ясна как божий день. В нашей библиотеке нет хороших книг. Ребятам нечего читать. Фенимор с его устными рассказами мог возникнуть на почве нехватки книг.
        — Допустим, — сухо сказал Ве Ве. — Что вы предлагаете?
        — Я предлагаю поехать в город, собрать, где можно, побольше хороших книг и привезти в лагерь.
        — Ударим книгой по Фенимору! — обобщил мысль Нины Ильиничны Гурий.
        На какое-то время в собрании установилась тишина. Все обдумывали предложение библиотекарши.
        Все ждали, что скажет Ве Ве, человек бывалый, опытный, авторитетный. Среди молодых пионерских вождей — старейший.
        Ве Ве сказал вот что:
        — Книги — книгами, а поиски — поисками. Сегодня ночью мы раскроем тайну Фенимора. Подождем немного и пойдем. Прошу всех присутствующих ознакомиться с планом операции.
        С этими словами он положил на стол план лагеря. И сразу комната Ве Ве стала похожа на знаменитую филевскую избу, в которой Михаил Илларионович Кутузов проводил свой исторический военный совет.
        — Вот дача третьего отряда.
        Палец Ве Ве, толстый, поросший золотым пушком, так твердо уткнулся в квадрат на плане, изображающий дачу третьего отряда, словно хотел раздавить его.
        Склонившиеся над столом вожатые и педагоги образовали шатер. Из этого шатра доносились слова военного характера:
        — Вышлем дозор... Затаимся... Окружим...

        Крикнула ночная птица. По небу скользнула звезда, не смогла удержаться, упала. Лагерь спал и не спал. Спали все отряды, кроме третьего. И взрослая половина лагеря тоже бодрствовала.
        Фенимор обещал прийти в третий отряд. И он сдержал свое слово. Сдержал, несмотря на предчувствие опасности. Он был бесстрашным человеком, этот Фенимор.
        — Вы спрашиваете, кто убил Оленьего Рога? Прежде чем ответить на этот вопрос, надо выяснить, за что убили. Может быть, он повадился очищать чужие капканы и западни. Или нарушил один из священных законов предков. А может быть, Олений Рог встал у кого-нибудь на пути?
        Фенимор говорил, а все ребята напряженно слушали его.
        — У кого он встал на пути? — спросил кто-то из ребят.
        — Конечно, гурон Озерный Глаз недолюбливал молодого Оленьего Рога. Он вообще мало кого любил. Был нелюдимым и мрачным. Но давайте вспомним, что плохого сделал Олений Рог старому гурону? Вы помните?
        Фенимор как бы обратился не к ребятам из третьего отряда, а к индейцам, собравшимся на тайный ночной совет.
        И совет индейцев ответил:
        — Мы не помним.
        — Значит, можно точно утверждать, что стрела, посланная в грудь Оленьему Рогу, принадлежала не старому гурону Озерному Глазу.
        — Чья же это была стрела? — послышался из темноты нетерпеливый голос.
        — В этих местах охотился Зверобой. Тут он обходил свои капканы и изредка пулял из своего огромного дробовика, оглушая дикие лесные дебри. Но стрелял он редко. А с Оленьим Рогом всегда вел себя почтительно. И тот платил ему тем же. Однажды, когда дикая кошка прокусила Зверобою ладонь, Олений Рог предложил ему свой тайный бальзам. И рана зажила к концу второй недели.
        — Значит, не Зверобой! — решили ребята.
        — Кто же, говори скорей, Фенимор!
        Фенимор посмотрел в сторону, откуда донесся голос, и при мерцающем свете луны темные полосы задвигались и маска как бы улыбнулась.
        — В таких делах не должно быть спешки, — рассудительно ответил он. — Такие дела решаются неторопливо и разумно, потому что ошибка может привести к большим неприятностям.
        — Ой-ей-ей! — послышалось из темноты.
        — Перебирая всех, кого Олений Рог мог встретить на звериной тропе, я невольно вспоминаю о Джоне по кличке Дилижанс. Этот Джон похаживал сюда из форта «Божий уголок». А там, в форте, одинаково платили за волчьи уши и за кожу с человеческими волосами.
        — За скальп? — тревожно спросила темнота.
        — За скальп, — подтвердил Фенимор. — Этот Дилижанс был темным человеком. Он вечно или ругался, или произносил клятву. Он путал клятвы с руганью. Он мог подстрелить из засады индейца.
        — Разве у него не было ружья?
        — Он стрелял в упор, а не из засады.
        — Неужели у Дилижанса была такая маленькая нога?
        Десятки вопросов обрушились на Фенимора. И он замолчал. И все подумали, что он растерялся. Но Фенимор выжидал, чтобы ответить сразу на все вопросы решительно и точно.
        — Должен успокоить вас, — заговорил он ровным низким голосом. — Олений Рог погиб не от руки Дилижанса. Его убил другой. И, судя по отпечатку сапога, это был маленький капитан из форта «Божий уголок».
        — Капитаны не стреляют из лука, — донеслось из темноты.
        И одновременно с этим прозвучал голос наблюдателя:
        — Сюда идут, Фенимор! Мы окружены! Что делать?
        В это время раздался голос Ве Ве. Чтобы устрашить неуловимого Фенимора, он говорил в мегафон, и в ночной тишине его голос гремел грозно и оглушительно:
        — Фенимор! Дача третьего отряда окружена! Тебе не выйти из кольца окружения. Предлагаем открыть дверь, а всем мальчикам лечь в постели. На размышление дается три минуты.
        Ве Ве действовал по всем военным правилам. Он предъявил ультиматум и ждал ответа. Казалось, если ответа не будет, то есть Фенимор не выйдет из двери, по даче будет открыт огонь.
        Словно под стенами крепости, стояли вожатые. Под окнами замер Гурий, готовый схватить любого, кто выпрыгнет из окна. У дверей, держа в руке мегафон, как оружие, стоял Ве Ве.
        Наступила томительная минута ожидания.
        А что в это время происходило в даче третьего отряда?
        — Фенимор, прячься! — сказал тонкий голос.
        — Мы не выдадим тебя, Фенимор!
        — Лезь в шкаф!
        Каждый давал советы. Каждый хотел помочь Фенимору.
        Но Фенимор, бесстрашный невидимый Фенимор, сказал, вернее, скомандовал:
        — Всем лечь и закрыться с головой одеялом. За меня не волнуйтесь, ребята.
        Ребята кинулись к койкам, а Фенимор... Фенимор исчез, растворился, как будто его и не было. Все закрылись с головой и ждали штурма.
        В это время кто-то потряс за плечо Рыжика. Он спустил одеяло и увидел Валю. Она наклонилась к нему, и две косички свесились с ее плеч.
        — Валя! — удивленно воскликнул Рыжик.
        — Ты звал меня, и я... пришла. Я слушала Фенимора. Но теперь сюда войдут вожатые, и ты должен спрятать меня.
        — Как — спрятать?
        — Уступи мне свою постель, — решительно сказала девочка. — Иначе, знаешь как мне нагорит.
        Некоторое время Рыжик моргал глазами. Потом сказал:
        — Хорошо. Ложись. Что делать мне?
        — Выйди к ним и скажи, что Фенимор исчез. Вот и все дела.
        Рыжик думал несколько мгновений. Потом решительно соскочил с постели, а Валя нырнула под одеяло и закрылась с головой.
        Время ультиматума истекло. Окружавшие дачу с томительным напряжением ждали разгадки тайны Фенимора, не спуская глаз с дверей. Дверь скрипнула. Открылась. Из нее вышел Женя Рыжик.
        — Рыжов? — Ве Ве кинулся к нему. — Где Фенимор?
        — Фенимор исчез! — ответил мальчик. Он, как всегда, улыбался.
        — Может быть, он и есть Фенимор? — сказал кто-то из вожатых.
        Гурий засмеялся.
        — Какой он Фенимор! Двух слов сказать не может. Молчун!
        — Точно, молчун, — продолжая улыбаться, подтвердил Рыжик.
        Тогда все забыли про Рыжика. Все устремились в спальню, но там Фенимора не оказалось.
        Когда тревога улеглась, Валя Зернова выскользнула из дверей палаты мальчиков и, скрываясь в тени дома, бесшумно добралась до своей двери. Она сняла у порога кеды и прошла между рядами спящих подруг. Валя была уверена, что никто не видит ее возвращения. Но едва она добралась до своей постели, как Лидка Белова окликнула ее:
        — Где была?
        — Нигде я не была. Спи, — отозвалась Валя.
        — Врешь. Твоя кровать давно пустая. Я не сплю.
        Валя бросила на пол кеды и стала снимать шорты.
        — Выходила подышать воздухом, — небрежно сказала она. — Над озером туман.
        — «Над озером туман», — усмехнулась Лидка и вдруг повернулась спиной к соседке. — Часто ты выходишь подышать... ночью.
        Валя ничего не ответила. Она скользнула под одеяло и крепко зажмурила глаза.
        Ей хотелось сказать Лидке что-то резкое, из ряда вон выходящее, поразить ее неожиданным. Она привстала на локте, повернулась к соседке и произнесла очень спокойно, обыденно:
        — Я на свидание ходила!
        Но на Лидку ее слова никак не подействовали.
        — Рассказывай сказки! — буркнула она. — Может быть, твоя любовь — Фенимор?
        — Может быть, Фенимор, — отозвалась Валя и притихла.
        А звезды поднялись так высоко, что их вообще не стало видно. Родилось утро.

        Библиотекарша Нина Ильинична не случайно верила в силу литературы. Когда весть о том, что в библиотеку привезли много интересных книг — про индейцев, про рыцарей, про шпионов, — дошла до ребят, у библиотеки выстроилась очередь.
        Так был нанесен удар по Фенимору.
        Кроме того, стала работать секция спортивной стрельбы из лука. И это оказалось вторым ударом.
        Под мощью этих ударов Фенимор отступил. Исчез. Белая с черными полосами маска больше не появлялась в спальне мальчиков третьего отряда. Ве Ве, Гурий и Нина Ильинична праздновали победу.
        Третью смену перестало лихорадить.
        Только Женя Рыжик не верил в исчезновение Фенимора.
        — Фенимор вернется, — говорил он своей подруге Вале. — Он настоящий друг. Он не может нас бросить.
        — Я тоже так думаю, — сказала Валя.
        — Я дам тебе знать, когда он придет.
        — Хорошо. Сегодня у нас занятия на байдарках. Ведь каждый индеец должен владеть веслом.
        — Я приду, — ответил Женя Рыжик, — и все ребята придут. Ведь байдарка похожа на пирогу. Правда?

        Этой же ночью к ребятам третьего отряда пришел Фенимор.
        Он молча прошел по палате, опуская руку на спинку каждой койки, словно испытывал ее прочность. Потом он спросил:
        — Кто из вас летал на космическом корабле?
        Кто-то усмехнулся. Кто-то кашлянул. Женя Рыжик ответил за всех:
        — Не летали мы... Где нам летать!
        — Кто из вас наблюдал, как бьется Солнце? — В ответ — тишина. — Солнце бьется как сердце. Только медленно: каждые два часа сорок минут — удар... А когда смотришь с космического корабля на Землю, можно увидеть то, что на Земле никогда не увидишь. Сквозь леса и кусты проступают старые разломы. Они похожи на шрамы. Вблизи их не видно, а из космоса они открываются глазу. Вы мне верите?
        — Верим, — выдохнули из темноты.
        Некоторое время Фенимор молчал, словно прислушивался к ударам сердца своих друзей. Потом он заговорил:
        — Братья мои, хватит прицеплять к пилоткам перья и раскрашивать лица зубной пастой. Расстаемся с томагавками, луками и стрелами. Мы — индейцы, живущие на плоскогорьях Мексики. Мы по ночам выходим на край каньона встречать космические корабли с инопланетянами. В этом каньоне знаки — огромные, различимые только с птичьего полета. Эти знаки указывают космическим кораблям, где можно совершить посадку...
        Вздох удивления пронесся по палате. Пронесся и замер. Ребята ждали, что будет дальше.
        — Тысячу лет назад, — звучал глухой голос Фенимора, — космические корабли прилетали в Мексику. Там сохранились следы их пребывания. Но почему инопланетяне прилетали только туда? Разве они не направляли свои корабли в наши края? Я знаю за озером поляну, где сохранились следы костров. Их много, и все вместе они составляли огромную огненную стрелу. Если вы пожелаете, мы переплывем через озеро на байдарках, а потом я проведу вас к той поляне тайной тропой. Мы зажжем костры. И может быть, космический корабль с планеты Гера опустится на нашу Землю по сигналу пылающей стрелы. Согласны ли вы отправиться со мной?
        — Согласны! — выдохнула тьма.
        — Мы умеем быстро зажигать костры, — сказал Женя Рыжик. — И на байдарках мы тоже умеем... Сегодня тренировались...
        — Тогда ждите меня. Я скоро приду за вами. Я сообщу...
        Скрипнула дверь. И Фенимор исчез, растворился в туманной ночной мгле.
        Ах, эта Лидка Белова! Ее глаза недобро смотрели на Валю, встречали и провожали недобро. Она не могла простить девочке, что ту выбрали председателем совета отряда, а она, Лидка, как бы осталась не у дел. Лидка любила командовать, подчинять других своей воле. Такой она была рождена, эта Лидка.
        Даже ночью она следила за Валей, а когда однажды обнаружила, что постель ее пуста, насторожилась и стала следить с удвоенной энергией. Валина радость огорчала ее. Она ждала Валиной неудачи.
        Однажды Лидка вошла в палату девочек, когда там никого не было. Она осмотрелась, подошла к дверям и прислушалась — не идет ли кто. Никто не шел. Девочкам нечего было делать в палате.
        Тогда Лидка подошла к Валиной постели и подняла матрас. И в то же мгновение на нее глянул Фенимор. Вернее, не сам Фенимор, а его маска: белая с черными полосами.
        Сперва Лидка смотрела на маску с некоторым испугом. Потом протянула руку, взяла маску и подошла к зеркалу. Она приложила маску к своему лицу и сразу превратилась в Фенимора.
        Лидка засмеялась от радости. Но ее радость не отразилась на маске — радость не коснулась Фенимора. Лидка опустила руку с маской и увидела свое лицо — красное от возбуждения.
        Она повернулась к зеркалу спиной и решительно зашагала к Валиной кровати. Подняла матрас и швырнула маску на железную сетку. И тут за ее спиной послышался Валин голос:
        — Что ты здесь делаешь?
        — Я?! Ничего не делаю! Поправила твою постель.
        — Отойди, — тихо сказала Валя. — Я знала, что ты дрянь, но считала тебя честной.
        — Я только посмотрела...
        Тогда Валя Зернова решительно подняла матрас, быстро взяла маску Фенимора и, прижимая ее к себе, побежала прочь. Она бежала долго, сама не зная, куда бежит. Над ней большими синекрылыми птицами проплывали кроны сосен. А стволы с шуршащими на ветру чешуйками мелькали над плечами.
        И вдруг она увидела Рыжика. Он шел по тропинке и палочкой ударял по стволам. Валя скрылась за деревьями.
        Вскоре Женя Рыжик услышал свист, огляделся. Никого рядом не было, и он зашагал дальше. Свист повторился. Нет, это свистела не птица, птицы так не свистят. Женя Рыжик пошел на звук. Он раздвинул куст орешника и увидел Фенимора.
        — Фенимор!
        — Тише, друг! Нас никто не должен видеть. Иди за мной.
        Фенимор стал отступать, пятиться. Он не хотел поворачиваться спиной к Рыжику. Он зашел в густые заросли орешника и очутился на небольшой лужайке, куда едва проникал солнечный свет.
        Здесь он остановился и жестом велел остановиться Жене Рыжику.
        — Рыжик, я хочу открыть тебе тайну. Я прилетел сюда с другой планеты. На моей родной планете красная земля и два солнца: одно побольше, другое поменьше. А Луны у нас нет совсем. Зато звезды светят так ярко, что ночью, если облака не очень плотные, можно различать предметы. И можно почувствовать щекой тепло звезды.
        — Как называется твоя планета?
        — Гера, — тихо произнес Фенимор.
        — Ты собираешься вернуться на свою Геру?
        Фенимор кивнул головой.
        — Рыжик, мне тяжело здесь. Я чувствую себя одиноким. Я совсем один.
        — Ты не один, Фенимор! Я — твой друг. И Валя Зернова... она тоже будет твоим другом.
        — Расскажи мне про Валю Зернову, — неожиданно попросил Фенимор.
        Рыжик поднял глаза на Фенимора. Бесстрастная белая маска смотрела на него узкими, продолговатыми глазами. Рыжик всмотрелся в них и почувствовал — да, не увидел, а почувствовал — живой свет глаз, устремленный на него откуда-то изнутри.
        Он сказал:
        — Когда Валя рядом, трудное кажется легким.
        — Ты ей говорил об этом? — спросил Фенимор.
        Рыжик покачал головой.
        — Почему на вашей планете люди не говорят друг другу то, что чувствуют? — спросил Фенимор. — Мне ты говоришь то, что должен сказать Вале.
        — Я не могу этого сказать Вале. Она посмеется над моими словами.
        — На планете Гера люди говорят все, что думают. И никто не смеется.
        Фенимор помолчал. Потом снова обернулся к Рыжику и сказал:
        — Может быть, сегодня ночью за мной прилетят... Может быть.
        — Не улетай! — Рыжик сжал руку своему таинственному другу. — Я буду скучать без тебя.
        — И я тоже, — отозвался Фенимор и зашагал прочь. Потом остановился и сказал: — Когда настанет час отлета, я приду, и мы все вместе отправимся к поляне. Когда прилетит корабль... Нам понадобятся лодки. Раздобудь ключ от лодочного сарая.
        Фенимор повернулся и, не прощаясь, пошел прочь.
        И пока он шел, пробираясь в частых кустах орешника, Женя Рыжик глядел ему вслед и улыбался. Он улыбался и не видел, что у плеч Фенимора болтались две коротенькие косички, стянутые на концах резинками. Он видел уверенную походку бесстрашного инопланетянина, прилетевшего с загадочной Геры, где люди говорят все, что думают, и никто над ними не смеется.
        Через три дня в палате мальчиков появилась записка: «Буду ночью. Готовьтесь к походу. Фенимор».
        Первой эту записку увидела Ира Привалова. Она прочла две короткие фразы и почувствовала легкий озноб. Ей захотелось схватить эту записку и разорвать ее на мелкие клочки. Словно с исчезновением этой бумажки исчезнет и сам Фенимор.
        Но она даже не притронулась к записке, а сразу побежала к Ве Ве.
        — Владимир Викторович, он есть... он существует... он будет сегодня ночью!
        Она так стремительно выпалила это сообщение, что Ве Ве не сразу сообразил, что произошло.
        — Фенимор? — спросил начальник лагеря.
        — Фенимор, — упавшим голосом подтвердила девушка.
        Ве Ве потер левой рукой правое плечо и сказал:
        — Сегодня или никогда!
        — Сегодня или никогда! — повторила за ним Ира Привалова.
        Уверенность начальника передалась ей, и она почувствовала прилив сил.

        Фенимор вышел из-за угла дома, и луна на мгновение осветила его маску. Белый цвет фосфоресцировал, а черные полосы оттеняли белизну, и казалось, что это не маска, а лицо пришельца с далекой планеты, где у всех лица белые с черными полосами. И никого они не страшат и не удивляют.
        Фенимор огляделся и тут же шагнул в тень. Прижимаясь к стене дома, он стал пробираться к крыльцу. Его уже не было видно, только белое пятно двигалось по стене, как мутный солнечный, вернее, лунный, зайчик.
        Послышалось три условных удара в окно. Скрипнула дверь. И белое пятно погасло.
        Когда Фенимор вошел в палату, никто не спал. Все сидели на кроватях, натянув одеяло до подбородка.
        — Готовы ли вы в путь, братья? — спросил Фенимор.
        Вместо ответа одеяла полетели в стороны, и оказалось, что все, как один, одеты. Оставалось только натянуть кеды.
        — Это хорошо, что вы готовы, — глухо произнес Фенимор. — Нам предстоит дальняя дорога. Мы пересечем озеро на пирогах и, хорошо спрятав их в камышах, отправимся на поляну, где приземляются корабли с далекой планеты Гера. Мы зажжем костры и затаимся. И стрела, составленная из костров, укажет космическому кораблю, где его ждут, где ему будут рады.
        — Наш отряд занял первое место по кострам, — сказал кто-то из темноты. — Мы зажжем костры на посадочной площадке.
        — Это хорошо, что первое место, — сказал Фенимор. — Теперь самое важное — переплыть через озеро быстро и незаметно.
        — Мы по байдаркам тоже... впереди, — сказал стоящий рядом Гоша. — Только байдарки заперты в сарае...
        Тогда Женя Рыжик поднял руку, и все увидели в ней ключи.
        — В путь, братья! — тихо скомандовал Фенимор.
        И ребятам показалось, что белая маска улыбается.
        А в это время в комнате начальника лагеря, могучего Ве Ве, шли последние приготовления к штурму дачи третьего отряда и пленению таинственного Фенимора. Нарушитель спокойствия должен быть пойман, если он, конечно, не призрак и не привидение. Но поскольку никто из собравшихся в привидения не верил, сомнений насчет поимки Фенимора не было.
        Ве Ве — вождь и полководец — сказал:
        — Никаких переговоров. Никаких ультиматумов. Окружаем дачу. Решительно входим внутрь. Если дверь окажется закрытой, Гурий полезет в окно.
        — Неловко старшему вожатому лазить по окнам, — пробурчал Гурий. Но он понимал, что, кроме него, никто это сделать не сможет, и добавил: — Но если надо для дела...
        — Надо, брат Гурий! Надо для дела! — твердо заключил Ве Ве.
        Он был возбужден и левой рукой гладил правое плечо.
        Ве Ве со своей штурмовой группой вышел на улицу. Стояла тихая звездная ночь. Звезды были крупными и яркими, словно приблизились к земле и увеличились в своем размере. Иногда звезда как бы срывалась с места и стремительно скользила по темному бездонному небу. Это межзвездная метеоритная частица врывалась в нашу галактику из области созвездия Ориона или Стрельца.
        Но этот фантастический полет не привлекал внимания Ве Ве и его спутников. Их мысли были обращены к Фенимору, и никакие сигналы космоса не могли отвлечь их от земных дел.
        Не проронив ни слова, они дошли до куста сирени. От группы отделились две фигуры — большая, грузная и невысокая, стройная. Ве Ве и Гурий.
        Так началась операция «Фенимор».
        Две фигуры крадучись направились к даче третьего отряда. Дойдя до конца, они остановились и стали прислушиваться. Но ни один звук не долетел до их слуха. Голос Фенимора не звучал за закрытыми окнами.
        — Фенимора нет! — неуверенно произнес Гурий.
        — Фенимор есть! — отозвался Ве Ве, и глаза его лукаво заблестели. — Он хитрый, этот Фенимор. Но мы тоже не лыком шиты.
        Ве Ве направился к двери. Гурий же, ловко подпрыгнув, зацепился руками за край подоконника, подтянулся — физкультурник, атлет! — и в следующее мгновение распахнул окно. Одновременно с ним Ве Ве со всего размаха ударил плечом в дверь и чуть не упал внутрь, так как дверь оказалась незапертой.
        Их соратники вышли из-за кустов и стали тихо окружать дом, готовые в любую минуту броситься на помощь товарищам.
        Но ничего не нарушило тишину глубокой ночи. Темный дом как бы поглотил двух человек. Настоящий дом с привидениями.
        И вдруг в окнах дома вспыхнул свет, резкий и неожиданный, как взрыв.
        Ве Ве стоял посреди комнаты и, жмурясь, смотрел по сторонам. Никакого Фенимора не было. Ребята слали, закрывшись с головами одеялами.
        — Пойдемте, — упавшим голосом сказал Гурий. — Ложная тревога.
        Но Ве Ве был не из тех, кто так легко покидает поле боя. Он подошел к первой койке и осторожно приподнял со спящего одеяло. И... никакого спящего не обнаружил. Тогда он подошел к следующей койке. Она оказалась пуста. Ве Ве побагровел. Он шел по палате и одно за другим срывал одеяла. Все койки оказались пустыми.
        — Где же Фенимор? — с унылой безнадежностью спросил Гурий.
        Сам не знал, зачем спросил.
        — Где отряд?! — прогремел Ве Ве.
        Так они стояли посреди палаты, в которой простыни и одеяла были сдунуты с кроватей ураганом.
        — Где отряд?!
        — Его... увел... Фенимор, — упавшим голосом отозвался Гурий.
        В палату стали входить вожатые, бойцы штурмовой группы. Они смотрели на пустые койки, на разбросанные одеяла и молча опускали глаза.
        — Где же они?! — воскликнула Ира Привалова и беззвучно заплакала, уткнувшись в плечо Нины Ильиничны. — Не-на-вижу Фенимора!
        Этот крик отчаяния, вырвавшийся из груди девушки, вернул к действительности растерянного Ве Ве.
        Он шагнул вперед, уперся руками в спинку кровати и торжественно, словно на площади, произнес:
        — Товарищи! У нас чрезвычайное происшествие. Пропал целый отряд. Мы все немедленно отправляемся на поиски.
        Так штурмовая группа неожиданно превратилась в поисковую.

        По озеру, рассекая ровную гладь тяжелой, темной воды, плыли байдарки. Их низкие борта как бы сливались с поверхностью озера, а мокрые лопатки весел поблескивали, отражая неяркий лунный свет. Их было десять — легких, остроносых суденышек, десять байдарок, двадцать гребцов. На передней — командир таинственного флота — Фенимор. За его спиной — Женя Рыжик.
        — Сколько времени на звездном небе? — сам себя спросил Фенимор и сам себе ответил: — Ручка ковша Большой Медведицы дрогнула и стала клониться к горизонту. Значит, перешло за полночь.
        Рыжик не видел лица, то есть маски Фенимора, — он видел только его спину, тонкую шею. Плечи опускались и поднимались. А голову Фенимор держал прямо.
        — Ты всегда можешь определить время по звездам? — спросил Рыжик.
        — Когда нет туч и небо чистое, — был ответ.
        И снова тишина. Только всплески воды и время от времени сухой стук весла о борт лодки.
        — Послушай, Фенимор, — вдруг спросил Женя Рыжик. — Они и в самом деле могут прилететь?
        — Могут.
        — Этой ночью?
        — Этой ночью, если им ничего не помешает... Но могут прилететь через год или через десять. Их всегда надо ждать.
        — Их всегда надо ждать, — повторил мальчик. — А вдруг они совсем не прилетят?
        Фенимор ответил не сразу. Он сильнее заработал веслом. Лишь спустя некоторое время заговорил:
        — Они прилетят. Они уже в полете... где-то в межзвездном пространстве... Оглянись и посмотри — никто не отстал?
        Женя Рыжик оглянулся. Байдарки плыли ровно, образуя нечто вроде журавлиного клина.
        — Видишь впереди мыс? — спросил Фенимор. — Там начинаются заросли камыша, и мы сможем спрятать лодки.
        — Вижу, — отозвался Женя Рыжик, загребая веслом воду. — А тебе сколько лет?
        — Может быть, мне тысяча, а может быть, две тысячи, — не сразу ответил Фенимор. — Можно измерять время летящей звездой, а можно кольцами деревьев. Я измеряю время полетом мысли.
        Рыжик ничего не ответил. Он восторженно смотрел в затылок Фенимору и изо всех сил нажимал на весла. «Я измеряю время полетом мысли», — повторил он про себя и вдруг спросил:
        — А на вашей планете Гера может мальчишка обрадоваться, когда приходит девчонка, одна девчонка из всех девчонок планеты?
        — Он может снять маску, и она, если пожелает, тоже снимает маску. И они увидят красоту друг друга. Но сперва они должны полюбить... не за красоту.
        И снова плеск воды и стук весла о борт лодки. И гортанный крик ночной птицы.

        Ве Ве и его младшие друзья — вожатые превратились в следопытов. Они молча бегали по лагерю, стараясь определить, в каком направлении ушел Фенимор, который увел за собой целый отряд.
        Наконец Гурий — незаменимый Гурий! — обнаружил следы на берегу озера. Следы вели к лодочному сараю. Но на воротах сарая висел замок.
        — Странно, — пробормотал Гурий, — сарай на замке. Значит, лодки заперты. Как же они поплыли по озеру? В одежде? Вода ледяная.
        Полный решимости Ве Ве скомандовал:
        — Ломайте замок!
        Но когда замок был сбит тяжелым камнем и ворота сарая распахнулись, оказалось, что байдарок нет на месте.
        — Они уплыли на лодках! — воскликнул Гурий, и в голосе его прозвучало отчаяние.
        — Ой! — пролепетала Ира Привалова. — Что теперь будет?
        — Очень хорошо, — с какой-то нарочитой бодростью произнес Ве Ве. И поскольку никто не понял, что хорошего в том, что ребята уплыли на байдарках, он пояснил: — Теперь мы знаем, где их искать. Они, конечно, на том берегу.
        — Но как мы попадем на тот берег? — спросил Гурий.
        — Пойдем в обход.

        А в это время байдарка, на которой сидели Фенимор и Женя Рыжик, подплыла к темной стене камышей и, острым носом раздвигая высокие стебли, стала углубляться в заросли, прокладывая путь остальным лодкам. Они поплыли гуськом по образовавшемуся каналу.
        — Тише, тише! — предупреждал ребят Женя Рыжик. — Никто не должен слышать, никто не должен видеть. Возможна погоня.
        Потом, спрятав лодки в камышах, ребята выбрались на берег и вошли в лес. Фенимор вел их уверенно по узкой петляющей тропке. Их лиц касались холодные ветки, а под ногами потрескивал валежник. Иногда, шумно хлопая крыльями, вылетала вспугнутая неожиданными гостями ночная птица. Где-то вдали недовольно ухал филин.
        Ручка ковша Большой Медведицы еще ниже склонилась к горизонту.
        Ребята шли до тех пор, пока лес неожиданно не расступился и перед ними не возникла большая, залитая мягким светом луны поляна.
        — Стойте! — скомандовал Фенимор.
        Ребята остановились.
        Фенимор огляделся. Он к чему-то присматривался, что-то искал. Потом тихо сказал:
        — Вот, смотрите!
        Фенимор сел на корточки и провел рукой по краям круглой ямке. Ямка была неглубокой и заросла травой, но ее очертания составляли ровный круг, словно кто-то провел по земле большим циркулем.
        — Если копнуть лопатой, можно обнаружить угольки костра.
        — Ты это наверняка знаешь? — не выдержал Женя Рыжик.
        — Знаю... Если идти на восток, то через сто шагов будет еще одна ямка.
        Он знал удивительные вещи, этот Фенимор.
        — Гоша, готовь костер, а мы пойдем дальше.
        И все, кроме Гоши, двинулись дальше, стараясь делать большие, взрослые шаги.
        Через сто шагов действительно была обнаружена другая ямка.
        — Ямки рыли глубокие, чтобы свет костра был виден на большой высоте. Из костров складывается большая стрела. Это космический знак: здесь можно приземляться, здесь ждут.
        Фенимор говорил тихим, глухим голосом, а его маска таинственно мерцала во тьме, и ребятам казалось, что это не маска, а лицо пришельца с далекой планеты, где у всех лица белые с черными полосами. И это никого не удивляет и не страшит.
        Он рассказывал и шагал к новой ямке. И каждый раз, несмотря на тьму, безошибочно находил след костра, словно обладал свойством видеть в темноте.
        И тогда Рыжик, который не отставая шел рядом с ним, спросил:
        — Как же так, в древние времена электричества не было, а космические корабли были?
        — Электричества не было, — согласился Фенимор, глядя в сторону, — но были обсерватории, водяные мельницы, был водопровод, были замечательные книги, были лекарства, которые не давали умереть тяжелобольным...
        Фенимор рассказывал об этом, как очевидец. А Женя Рыжик смотрел на него с восторгом и опаской. И его влекло к этому удивительному существу в белой маске.
        Когда все ямки были обнаружены и заполнены валежником, Фенимор скомандовал:
        — Зажечь костры!
        Вот когда мальчикам третьего отряда пригодилось их умение быстро зажигать костры. На полянке запахло дымком, и в разных местах один за другим оживало, поднималось над землей пламя, образуя огромную стрелу — знак, видимый из космоса.
        Острое чувство ожидания чего-то необычайного охватило ребят. Все почему-то поверили, что космический корабль с другой планеты прилетит именно сегодня, увидит их костры и прилетит. Мягко опустится в ночную, покрытую росой траву, и из распахнувшихся дверей выйдут инопланетяне в белых масках с черными полосами — в таких, как у Фенимора. Они узнают его, своего брата, и крикнут на своем языке:
        «Здравствуй, Фенимор!»
        Звездное небо распростерло над ребятами таинственные глубины. И звезды, бесчисленные крупные звезды, казались сложными сигнальными огнями, помогающими космическому кораблю прокладывать трудный путь от далекой Геры к Земле.
        И вдруг кто-то крикнул:
        — Летит!
        И все увидели, как по небу чиркнул короткой вспышкой падающий, метеорит. А может быть, это был космический корабль, который не заметил гостеприимных сигнальных костров третьего отряда и пролетел мимо?
        ...Восточный край неба посветлел. И на всем огромном куполе звезды стали бледными и мелкими, словно наступающий рассвет отодвинул их далеко-далеко от Земли. Над влажной травой стелились белые волокна тумана.
        Сигнальные костры погасли. И только слабые дымки еще отрывались от присыпанных пеплом углей. И по этим дымкам угадывалась погасшая огненная стрела, которая приглашала корабль инопланетян совершить посадку на нашей родной Земле.
        — Они были здесь! — воскликнул старший вожатый Гурий, наклоняясь над крайней ямкой, от которой веяло горьковатым теплом. — Зола еще теплая.
        Он присел на корточки и стал осторожно дуть. Пепел отлетел в сторону, а на обнажившихся черных головнях замерцали красные прожилки. Головни ожили, и слабое, прозрачное пламя забилось легким лоскутком.
        А вокруг стояли вожатые, мокрые, усталые, с ввалившимися глазами. И среди них Ве Ве — большой, коренастый, с всклокоченными густыми бровями. Левой рукой он энергично тер правое плечо.
        — Они были здесь совсем недавно, — сказала Ира Привалова. — Надо торопиться. Они не могли далеко уйти.
        — Торопиться не надо, — неожиданно сказал Ве Ве. — Торопиться некуда. Они уже в постелях вместе со своим Фенимором.
        Больше он не произнес ни слова, отошел от ожившего костра и стал ходить по голубоватой полянке от одного погасшего костра к другому. А Гурий с товарищами сели на корточки вокруг огня и с удовольствием грелись и вдыхали в себя теплый, горьковатый дух костра, сушили намокшие от росы кеды.
        — Что он там ходит? — спросила Ира Привалова, косясь на могучую фигуру Ве Ве, пересекавшую поляну. — Неужели не намаялся?
        — Не знаю, — пожал плечами Гурий. — Видно, не намаялся.
        Потом Ве Ве подошел к костру и, добыв себе огоньку — веточку с раскаленным кончиком, закурил.
        — Я знаю это место, — вдруг сказал он, хотя никто его ни о чем не спрашивал. — И эти костры в ямах мне тоже хорошо известны.
        Молодые вожатые удивленно посмотрели на начальника лагеря, словно он был связан с Фенимором и мальчишками третьего отряда.

        Валя Зернова на пороге расшнуровала и скинула мокрые кеды. Мягко ступая по половицам босыми ногами, она направилась к своей постели. Вдруг в молочном свете рождающегося утра девочка увидела, что Лидка Белова лежит с открытыми глазами и смотрит на нее внимательно и насмешливо.
        На другой день никто не вспомнил о ночном происшествии. Все вели себя так, будто ничего не случилось, и мальчики третьего отряда провели ночь в постелях.
        Даже Ира Привалова изо всех сил старалась держаться так, словно в отряде все было как полагается. И только зевота, которую девушка никак не могла побороть, выдавала то, что она провела тревожную, бессонную ночь.
        Несколько раз в палату третьего отряда заглядывал старший вожатый Гурий. Но палата была пуста, кровати заправлены, никто не спал. Да и спать ребятам было некогда — до обеда они работали в колхозе на уборке моркови. Они дергали морковь и старались побольше грызть, чтобы разогнать сон... Никто не уснул, все держались молодцом. Грызли и держались. К обеду морковь так опротивела, что они не могли на нее смотреть.
        Весь день Ве Ве был молчалив и задумчив. Никто не знал, о чем он думает и что собирается предпринять. Каждый раз, когда к нему приходил Гурий, он махал рукой: делай как знаешь, а меня сегодня не тронь.
        А где же Фенимор? Может быть, он умчался на космическом корабле к далекой и таинственной планете Гера? По крайней мере в лагере его не было. И вместе с тем не было ни одного человека, который бы не думал о Фениморе. Одни восхищались им, другие сердились на него, третьим его недоставало...
        Рыжик отвел в сторону свою подругу и грустно сообщил ей:
        — Мне кажется, Фенимор больше не вернется. Когда мы возвращались с ночной вылазки, он не произнес ни слова.
        — Зачем тебе Фенимор, Рыжик? Ведь жил же ты без Фенимора?
        — Жил, — согласился Рыжик. — Но с ним жить интересней. Мир становится шире, понимаешь? Он измеряет возраст полетом мысли.
        — Где же он, Фенимор? — вдруг спросила Валя.
        — Не... не знаю. Мне кажется, что Фенимор улетел на свою планету Гера, где земля красная и одновременно светят два солнца. Надо будет вернуться ночью на поляну за озером и зажечь огненную стрелу, чтобы было видно из космоса. Пусть Фенимор знает, что мы не забыли его, что мы ждем.
        И вдруг Валя положила руку на плечо друга и внимательно посмотрела ему в глаза, словно что-то хотела рассмотреть в его глазах.
        — Послушай, Рыжик, — заговорила она, — ты на самом деле веришь в Фенимора?
        — Если не верить, тогда не интересно, — ответил мальчик.
        И тут над лагерем запел горн. Он не просто подавал сигнал, а как бы взволнованно рассказывал о чем-то, звал в дальнюю дорогу. Он звал, и сердца ребят откликались ему.
        В этот вечер, как и каждый вечер всех трех смен лагерной жизни, дружина построилась на вечернюю линейку для спуска флага. И когда прозвучали рапорты и команды, заговорил Ве Ве.
        Он потер левой рукой правое плечо и сказал:
        — Сегодня ночью мальчики третьего отряда отсутствовали в лагере. Мы искали их целую ночь, но так и не нашли. Они сами вернулись на рассвете. Переплыли озеро на байдарках. — Ве Ве перевел дух, его густые брови поднялись, и от этого глаза стали больше, круглее. — Но мы знаем, где они были и чем занимались, — продолжал начальник лагеря. — Они занимались хорошим делом, прямо-таки благородным.
        По строю пронесся гул удивления. Гурий и Ира Привалова переглянулись. Женя Рыжик загадочно улыбался. Валя Зернова даже не шевельнулась, словно слова Ве Ве не удивили ее.
        Владимир Викторович дождался, когда ребята утихли, и продолжал:
        — Мальчики третьего отряда отыскали старую посадочную площадку, где в годы войны тайно приземлялись самолеты. Они прилетали к партизанам с Большой земли. Ребята удивительно точно отыскали ямки, в которых мы зажигали костры, чтобы помочь летчику ночью посадить машину. Ребята зажгли, оживили старые партизанские костры, и огненная стрела озарила ночь. Когда мы пришли на поляну, зола еще была теплой.
        Ве Ве замолчал. Весь лагерь притих, затаил дыхание, слушая эту удивительную историю.
        А начальник лагеря продолжал:
        — Это все очень хорошо. Но меня интересует, кто поднял отряд и повел его ночью по тайным тропам, о существовании которых знали только немногие бойцы. Я думаю, это сделал Фенимор. Кто же ты, таинственный Фенимор? Отзовись! Я хочу пожать тебе руку.
        Наступили тягостные минуты ожидания: все ждали, что Фенимор сейчас появится. По крайней мере подаст сигнал.
        И вдруг из строя вышла Лидка Белова и сказала:
        — Фенимор здесь. Я знаю... я могу...
        Гурий не дал ей договорить:
        — Белова, встань на место. Владимир Викторович спрашивает Фенимора, а не тебя.
        — Пожалуйста, — обиженно сказала Лидка и вернулась на свое место.
        Ребята неодобрительно загудели.
        Ве Ве кивнул Гурию.
        Тогда Гурий поправил на голове свою маленькую белую кепочку и сказал:
        — Смелый, благородный Фенимор! — Он оглядел ребят, стоящих в строю, словно собирался угадать, кто есть Фенимор. — Смелый, таинственный Фенимор, три шага вперед.
        И тут произошло то, чего никто не ожидал. Все мальчики третьего отряда сделали три шага вперед. Дружно, как по команде. Потому что каждый готов был прикрыть собой Фенимора.
        Ира Привалова прямо-таки вскрикнула от удивления.
        — Они врут! — крикнула Лидка.
        — Молчи! — строго оборвал ее Гурий.
        И потом все долго молчали. Ребята и взрослые. Они понимали, что здесь, на лагерной линейке под мачтой, на которой вьется алый флаг лагеря, похожий на флаг корабля, сейчас происходит что-то важное и благородное, что нельзя разрушить.
        Ве Ве тихо, словно разговаривая с другом, произнес:
        — Фенимор, считай, что я пожал тебе руку... Линейка окончена. Спокойной ночи. По палатам шагом марш!
        Когда третий отряд проходил мимо Ве Ве, тот поманил пальцем Лидку Белову.
        Девочка нехотя подошла к начальнику.
        — Что ж ты, Белова! — глухо сказал Ве Ве.
        — Вы же сами искали Фенимора. Вы же просили...
        — Я не тебя просил, — сердито сказал Ве Ве, и брови его поползли на лоб. — Я просил Фенимора. Ты же не Фенимор.
        Лидка пожала плечами.
        — Я не Фенимор. Но я знаю. Сказать?
        И тогда Ве Ве — сильный, взрослый Ве Ве — почти испуганно крикнул:
        — Молчи!
        Он закричал так, как кричат в последнее мгновение, чтобы успеть спасти человека, который находится на краю гибели.
        — Иди отсюда, Белова, — сказал Гурий.
        — Куда идти?
        — Спать, — уже спокойно ответил Ве Ве и, обращаясь к Гурию, добавил: — Проводи ее, Гурий. И объясни ребятам, что Белова ничего не сказала и... не собиралась говорить. Она понятия не имеет о тайне Фенимора.
        Когда они ушли, Владимир Викторович тяжелым шагом подошел к мачте и медленно стал спускать флаг, который забыли спустить на линейке. Ему казалось, что это не лоскут кумача, а какое-то огненное живое существо спускается с героических высот на землю.
        ...Фенимор исчез. Но огненная стрела, составленная из горящих костров, еще раз вспыхнула на холодной ночной земле. На этот раз весь лагерь собрался на затерянной в чаще поляне, и привел его не Фенимор, а Ве Ве, начальник лагеря, бывший когда-то юным разведчиком партизанского отряда.
        Ве Ве сказал:
        — И ничего страшного, что костры партизанского аэродрома вы приняли за сигналы инопланетян. Ведь те и другие огни зажигали люди мужественные и благородные, любящие свою землю, свое небо, свою Вселенную.
        И хотя этой ночью никто не видел белой маски с черными полосами и рядом не звучал знакомый глуховатый голос таинственного друга, ребята чувствовали, что Фенимор где-то близко.

---

Яковлев Ю. Я.         Я47. Где начинается небо: Рассказы и повести / Оформл. Б. Кыштымова. — М.: Дет. лит., 1982. — 495 с. — Для младшего и среднего школьного возраста.         Тираж 100 000 экз. Цена 95 коп.         В книгу избранных произведений входят повести: «Был настоящим трубачом», «Мальчик с коньками» и другие, а также рассказы разных лет.         С о д е р ж а н и е: Ю. Яковлев. Немного о себе. РАССКАЗЫ: Багульник; Рыцарь Вася; Где начинается небо; Друг капитана Гастелло; Часовой Петров; Где стояла батарея; Он убил мою собаку; Собирающий облака; А Воробьев стекло не выбивал; Скрипка; Учитель истории; Девочки с Васильевского острова; Бамбус; Забор с голубым глазом; Салют; Реликвия; Сыновья Пешеходова; Разбуженный соловьями; Письмо Марине; Вратарь; Последний фейерверк; Цветок хлеба; Сапер; Баваклава; Всадник, скачущий над городом; Умка; Я иду за носорогом; Мой знакомый бегемот; Семен-полосатый; Продается старая лошадь; В гостях у собаки. ПОВЕСТИ: Был настоящим трубачом; Непослушный мальчик Икар; Мальчик с коньками; Станция Мальчики; Тайна Фенимора.         ИБ № 5823         Ответственный редактор Л. П. Серебрякова. Художественный редактор А. Б. Сапрыгина. Технический редактор Е. М. Захарова. Корректоры Ю. В. Дубовицкая и Ж. Ю. Румянцева.

---

        Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 27.07.2004
        О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: vgershov@pochta.ru
        Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/